Последняя мысль — о «китайской жемчужине» — до такой степени понравилась вконец уже захмелевшей компании, что, не дожидаясь окончания речи, все вскочили с мест и Шпеер предложил тост. Выпив, все, кроме Риббентропа, дружно зааплодировали. Риббентроп на этот раз попросту не успел, поскольку на минуту задремал. Но, разбуженный овациями, он тоже, когда все замолкли, принялся аплодировать. Это вызвало комический эффект, которым не преминул воспользоваться на правах штатного интеллектуала Шелленберг. Неловкость Риббентропа он превратил в шутку, напомнив известное латинское изречение «о первом среди равных».

Несмотря на создавшуюся неделовую обстановку среди гостей, разделившихся в беседах на свои компании, Геринг все же решил поговорить конфиденциально — с Риббентропом, Гиммлером и Шелленбергом.

— Генрих, — сказал он особо доверительным тоном, обращаясь к Гиммлеру. — Будет очень хорошо, если ты через службу Шелленберга сумеешь как-то подкинуть мысль нашему азиатскому другу генералу Доихаре о том, что мы безмерно скорбим по поводу потерь, понесенных ими в Токио, от американских бомбежек. Надо внушить им, что мы всегда готовы помочь им и даже поделиться кое-какими секретами рейха. При известной просьбе японского правительства мы, дескать, готовы передать чертежи ФАУ-1. Уверен, что эта мысль через Доихару обязательно дойдет до премьера Тодзё, и таким образом мавр сделает свое дело. Я думаю, ты со мною согласен, Генрих…

На мгновение задумавшись, Гиммлер искоса глянул на Шелленберга, и тот, зная порядок, что рейхсфюрер молчит, если не возражает, взял продолжение разговора на себя.

— Экселенц, — сказал он Герингу. — По своим каналам я смогу повернуть дело так, чтобы вызвать к нему неподдельный интерес японцев. Мои люди всячески подогревают интерес к этой идее, и все, я в этом уверен, тут же сдвинется с мертвой точки.

— Благодарю вас, господин бригаденфюрер! Это то, что я ожидал услышать от вас. Детали обговорите с моим другом Генрихом.

Тот молча кивнул.

— Рейхсмаршал, — вмешался в разговор Риббентроп. — Я-то каким образом затесался в эту компанию? Мое дело — дипломатия.

— Господин Риббентроп, — сделав удивленное и несколько недовольное лицо, сказал ему Геринг. — Как только вы выйдете из моей резиденции, постарайтесь, чтобы ваш коллега Мамору Сигемицу обязательно узнал о нашем новом оружии и сообщил о нем генералу Тодзё. Использовать надо любые пути, лучше всего, я думаю, если вы обратитесь к помощи нашего посла в Токио господина Ойгена Отта… А уж генерал Тодзё не замедлит проинформировать императорскую ставку. Микадо обязательно, я в этом не сомневаюсь, отреагирует нужным образом. Японскому императору обязательно следует внушить, что мы, немцы, идя на неслыханные жертвы, очень желаем и в состоянии им помочь. Вот, пожалуй, и все, что требуется вам сделать. Теперь же, не откладывая ни на минуту, как следует продумайте все и подготовьтесь к принятию определенных предварительных мер. И только когда все это мы обсудим у фюрера, опять же с вашим непосредственным участием, надо будет немедленно приступать к делу!

Стараясь не пропустить ни единого слова Геринга, Риббентроп краткими репликами старался дополнить то, что, как ему казалось, упускал рейхсмаршал, и под конец так разгорячился, что хозяину дома пришлось даже немного унять его красноречие.

Обговорено было, в сущности, все, и гости стали прощаться. Когда все были одеты, Геринг еще раз предупредил: он ни в коей мере не пытается предопределить мнение фюрера по этому делу, однако, как он выразился, печенками чувствует, что Гитлер с ним согласится.

В отношении японцев необходимые шаги надо предпринять не мешкая, уже сейчас, но так, чтобы они пока не носили официальный характер, предупредив всех еще раз, что сообщение фон Брауна и его самого следует держать даже в пределах высших сфер рейха в строжайшей тайне. Необходимую же утечку информации, еще раз напомнил он Шелленбергу, поручено выполнить только ему, и сделать это необходимо на высоком профессиональном уровне.

На этом все разошлись, а Геринг еще долго сидел в кресле у открытого окна и, все еще обдумывая случившееся, барабанил пальцами по подоконнику, жадно и много курил.

Свежий ночной воздух, однако, уже стал холодным, и Геринг, почувствовав озноб, поднялся наконец из кресла и, дернув за шелковый шнур, закрыл фрамугу. Судорожно зевнув, он тяжело, усталой походкой, пошел в спальную комнату.

Утро следующего дня Шелленберг начал с того, что, вызвав адъютанта, приказал ему в течение двух часов никого в кабинет не пропускать. Надо было еще раз, уже на трезвую голову, все хорошо обдумать и взвесить, ибо посылать шифровку с новыми, столь ответственными указаниями резиденту, не посоветовавшись с Гиммлером, было весьма рискованно.

Подумав еще немного, он поднял трубку:

— Рейхсфюрер! Стоит ли принимать решение и давать указания, не дожидаясь окончательной санкции фюрера? — спросил он.

— Я вас не понимаю, Вальтер! — услышал Шелленберг недовольного, неожиданно пришедшего в раздражение Гиммлера. — Вы когда-нибудь начнете думать самостоятельно? Или, может быть, вам устные установки руководителей рейха тоже давать под копирку? — Голос Гиммлера стал еще более недовольным. — Если рейхсмаршал публично высказал свое мнение, а ваш старший начальник, то есть я, не нашел повода к возражению, значит, сказанное старшим надо немедленно выполнить!

«И зачем только я к нему сунулся с этим дурацким вопросом», — ругал себя Шелленберг, слушая проработку начальника. И все-таки, чтобы окончательно прояснить для себя Обстановку, отважился задать еще один вопрос.

— Я вас понял, господин рейхсфюрер! Простите, виноват. Я действительно потревожил вас по пустякам. Однако ж, ради бога, объясните мне, как в таком случае следует понимать Германа Геринга… насчет того, что, дескать, все еще должно быть утверждено фюрером?

— Дубина вы, Вальтер! Извините, конечно, но… — Голос Гиммлера слегка смягчился. — При необходимости, когда вы решаете в экстремальной обстановке вопрос, подлежащий моей компетенции, вы же ведь ссылаетесь на Гиммлера, не так ли?

— Естественно, рейхсфюрер.

— Вот так поступил и Геринг. Вопрос не его компетенции, однако решать надо было ему. Поэтому, чтобы подстраховаться и на всякий случай избежать обвинений в превышении власти, он сослался на фюрера. Сейчас уже предобеденное время, и, будьте уверены, он давно уже все согласовал с фюрером. А будь иначе, он бы уже дал ходу назад, и мне бы уже давно было известно. Вам теперь все ясно, бригаденфюрер? — В голосе Гиммлера вновь стала преобладать язвительная нотка.

— На сто процентов, рейхсфюрер!

— Действуйте, Вальтер, без проволочек, и да поможет вам бог!

Гиммлер закончил разговор, а Шелленберг, все еще будучи в состоянии некоторой растерянности, наверное с полминуты слушал частые прерывистые гудки, несшиеся из трубки.

К концу рабочего дня (а на Принц-Альбрехтштрассе это обычно уже довольно позднее время) в адрес главного резидента внешнеполитической разведки Юго-Восточной Азии, Японии и всего региона Тихого океана была отправлена очередная шифрограмма. Во избежание возможной дешифровки, текст ее был составлен так, что даже искушенному в тонкостях разведки человеку он показался бы необъяснимо странным. Как и всякая иная шифровка, она, конечно, имела свой ключ, но это было еще не, все. Даже будучи расшифрованной, телеграмма эта оставалась неясной по смыслу, а расшифровавший ее адресат должен был брать еще один шифровальный блокнот или, сохраняя эти условные выражения в памяти, замешать нарицательными именами места действия, должности, ведомства, календарные даты, страны и прочее.

Когда же эта примитивная, чуть ли не детским кодом выполненная манипуляция заполняла расшифрованный лист, возникало некое подобие системы, с которой по-настоящему уже приходилось иметь дело в будущем, исходя из смыслового значения дешифрованного первого и вытекающего из него второго текста. И только в этом случае вырисовывалось полное представление о смысле всей шифрограммы.