В творчестве Януша Корчака большое место занимает публицистика. В различных журналах (общественных, медицинских, педагогических и др.) появлялись статьи Я. Корчака, рассматривающие проблемы развития ребенка, его здоровья, воспитания, положения и семье, в обществе. В них отражался большой опыт врача, писателя, воспитателя, лектора, эксперта Варшавского окружного суда по делам несовершеннолетних правонарушителей. Особенно тесно Я. Корчак сотрудничал с журналом «Школа специальна» (1924–1939). В нем он печатал свои статьи начиная с 1925 и до последнего года существования журнала. В настоящее издание включено 13 статей Я. Корчака, опубликованных различными польскими педагогическими журналами в разное время. Статьи «Теория и практика» (1925), «Воспитание воспитателя ребенком» (1926), «Воришка» (1926), «Открытое окно» (1926), «Каста авторитетов» (1926–1927), «Чувство» (1927–1928), «Замечания о разных типах детей» (1928–1929), «Эпидемии проступков» (1936–1937), «Честолюбивый воспитатель» (1938–1939) были опубликованы в журнале «Школа специальна»; статья «Преступное наказание» (1923) — в журнале «Опека над дзецкем» («Опека над ребенком»); «Расположение и неприязнь» (1933) — в журнале «Выховане пшедшкольне» («Дошкольное воспитание»); «Дважды два — четыре» (1927) — в журнале «Праца школьна» («Школьный труд»); «Есть школа!» (1921) — в журнале «Рочник педагогичны» («Педагогический ежегодник»). Печатается по изданию Януш Корчак. Избранные педагогические произведения. М., Педагогика, 1979.

Благодаря теории — я знаю, а благодаря практике — я чувствую. Теория обогащает интеллект, практика расцвечивает чувство, тренирует волю. «Я знаю» не значит: «действую сообразно тому, что я знаю». Чужие взгляды незнакомых людей должны преломиться в моем живом «я». Из теоретических посылок я исхожу не без разбора. Отклоняю — забываю — обхожу — увиливаю — пренебрегаю. В результате я, сознательно или бессознательно, получаю собственную теорию, которая управляет поступками. И это много, если что-нибудь, частица теории, во мне приживется, сохранит право на существование; в какой-то мере повлияла, отчасти воздействовала. Отрекаюсь по многу раз от теории, а от себя редко.

Практика — это мое прошлое, моя жизнь, сумма субъективных переживаний, память былых неудач, разочарований, поражений, побед и триумфов, отрицательных и положительных эмоций. Практика недоверчиво проверяет и обличает, стараясь уличить теорию во лжи, найти ошибку. Быть может, у него, быть может, там, быть может, в его условиях так выходило, а у меня в моей работе… всегда по-другому. Рутина или поиск?

К рутине приводит равнодушная воля, которая всячески старается облегчить, упростить работу, выполнить ее механически, протоптать из экономии времени и энергии самую удобную для себя тропку. Рутина позволяет эмоционально не включаться в работу, устраняет сомнения, уравновешивает — ты выполняешь функции, исправно служишь. Для рутинера жизнь начинается тогда, когда кончаются часы службы. Мне уже легко, нет надобности ломать голову, искать самому и даже где-либо смотреть, я знаю точно и определенно. Я справляюсь. Я знаю свое. Новое, чего я не чаял и не ждал, мешает и сердит. Хочу, чтобы было именно так, как я уже знаю. Право теории — подкреплять мой взгляд, а не опровергать, подрывать, путать. Как-то раз я, еле превозмогая себя, из наметки теории соорудил развернутый взгляд, план, программу. Составил кое-как, была забота! Ты говоришь: «плохо»? Дело сделано, не стану я опять начинать. Идеал рутины — незыблемость, собственный авторитет, подкрепленный авторитетом подобранных ad hoc {1} тезисов. Я, мол, и прочие (ряд цитат, фамилий, званий).

А поиск?

Начинаю с того, что знают другие, строю так, как могу сам. Хочу — основательно и честно — не по наказу извне, не из страха перед чужим контролем, а по своей доброй и вольной воле, под неустанным надзором совести. Не ради удобства, а ради духовного обогащения себя. Не доверяя в равной мере чужому и своему мнению. Не зная, я ищу и ставлю вопросы. В труде я закаляюсь и созреваю. Труд — самое ценное в моей глубоко личной жизни. Не то, что легко, а что наиболее всесторонне действенно. Углубляя, я усложняю. Понимаю, что познавать — значит страдать. Много познал — много перестрадал. Неудачу я оцениваю не суммой обманутых надежд, а добытой документацией. Каждая неудача — новый по- своему стимул работы мысли. Каждая на сегодня истина — лишь этап. Не могу предвидеть, каким будет последний; хорошо, если я осознаю первый этап работы. Что же он гласит, каков он, этот первый этап воспитательной работы?

Самое главное, я полагаю — трезво оценивая факты, воспитатель должен уметь:

Любого в любом случае целиком простить.

Все понимать — это все прощать.

Воспитатель, вынужденный брюзжать, ворчать, кричать, отчитывать, угрожать, карать, — должен в душе, для самого себя, снисходительно отнестись к любому проступку, упущению и вине. Ребенок провинился, потому что не знал; не подумал; не устоял перед соблазном, подговариванием; пробовал: не мог по-другому.

Даже там, где действует злостная злая воля, ответственность несут те, кто эту злую волю пробудил. Мягкий, снисходительный воспитатель должен иной раз терпеливо переждать массовый штурм гневной мести толпы за грубый деспотизм предшественника. Провокационное: «назло» — это пробный камень, проверка, экзамен. Переждать — перетерпеть — значит победить.

Не воспитатель тот, кто возмущается, кто дуется, кто обижается на ребенка за то, что он есть то, что он есть, каким он родился или каким его воспитала жизнь.

Не злость, а печаль.

Печаль, что ребенок идет, плутая, навстречу превратной судьбе. В ярме или в оковах. Бедный, он только еще отправляется в путь.

Каждый вычитанный в газете приговор — тюрьма или смертная казнь — для воспитателя мучительное memento{2}.

Печаль, а не гнев, сочувствие, а не мстительность.

Но как же тебе не совестно взаправду сердиться? Смотри, какой он маленький, тощенький, слабенький и беспомощный. Не какой он будет, а какой он есть сегодня. На заре веселых возгласов и лазоревых улыбок. Ребенок знает, угадывает важность своей недоразвитости. Пускай забудется, пускай отдохнет! Каким сильным моральным двигателем в его грязной взрослой жизни будет воспоминание подчас лишь об одном этом человеке, кто к нему хорошо относился и в ком он не обманулся. Познал его, знал и, несмотря на это, продолжал любить. Он — воспитатель.

Надо верить, что ребенок не может быть грязным, а лишь запачканным. Преступный ребенок остается ребенком. Об этом нельзя забывать ни на минуту. Он еще не смирился, он еще сам не знает «почему?» и удивляется, а иногда с ужасом замечает, что он иной, хуже, не такой, как все. «Почему?» Ребенок перестает бороться с собой, когда он смирится или — а это хуже — решит, что люди — общество — не стоят его тяжелой борьбы с собой. Когда скажет: «Я такой, как и все, а может, даже и лучше».

Какой правдивый и достойный труд укротителя диких зверей! Неистовству диких инстинктов человек противопоставляет последовательно непреклонную волю. Господствует силой духа. Воспитатель обязан, затаив дыхание, следить за новыми путями дрессировки — лаской, а не хлыстом и револьвером. А ведь это только тигр или лев!

Диву даешься, как грубиян-воспитатель умеет разъярить даже смирных детей.

Я не требую от детей исправления, а отрабатываю их поступки. Жизнь — это арена: бывают более удачные или менее удачные моменты. Оценивается не человек, а действия.

В мышлении и чувствовании воспитателя, который не прошел школы больницы или клиники, имеются большие пробелы. Моя задача, как врача, приносить облегчение, если я не могу помочь, приостановить ход болезни, если я не могу излечить, ослаблять симптомы: все — или некоторые, а если нельзя иначе — немногие. Это во-первых. Но это еще не конец. Я не спрашиваю у больного, как он употребит, во вред или на пользу, то здоровье, которое я ему обеспечиваю. Тут я хочу быть односторонним, если угодно — тупым. Врач не смешон, когда он лечит приговоренного к смертной казни. Он выполняет свой долг. За все остальное он не в ответе.