что их вообще нет. «Учительница сердится, она грустная и только взглянула, вздохнула». И помогло.

Я вижу единственную аналогию: в нищей комнатке несчастная вдова воспитывает своих примерных детей, которые, не желая огорчать маму, сознательно приносят ей в жертву всю радость жизни, бледнеют, хиреют, гаснут в страхе перед ее осуждающим взглядом. «Ты меня огорчил» — но ведь это наказание — суровое наказание!

Другие — брюзжат, ворчат, отчитывают, толкнут в раздражении. «Ну просто беда с этими ребятами». Неустанная война, а ведь любят друг друга, взаимно прощают. То плохо, а это еще хуже. Система «грызни» с ребятами.

Так бывает в небольших интернатах, но при одном условии: устраняются все дети с нравственным изъяном и большинство самых буйных, менее дисциплинированных.

Дети живут под угрозой исключения, или мягче: устранения тех, кто не хочет слушаться. Это наказание — угроза — большое наказание. Изгнание из интерната, где доброта и задушевность, — это кара смертью. Если в наиредчайших случаях интернат исключает ребенка, то один этот пример действует устрашающе. Няня говорит: «Вон сведу в лес, волки тебя съедят». Интернат: «Не будешь слушаться, отдам тебя семье, переведу в интернат, где бьют и морят голодом».

Я говорю об этом, желая развеять иллюзии, что можно без наказаний руководить интернатом, ба — любым объединением людей.

Иначе в больших интернатах, имеющих свои традиции, систему, характер учреждения, где воспитатель только чиновник, зависящий от циркуляра, приказа сверху. Утверждать, что внушение здесь заменило наказание, — уже не иллюзия, а сознательная ложь.

— Ты разбил стекло — так уж получилось. Будь внимательней.

Но и второе стекло падает жертвой. И снова ему спокойно объяснит. И это помогает.

Не верю.,

Следовательно: в крайнем случае ребенка лишат развлечения или сладкого десерта. А какие это у них развлечения, как часто, много ли их, и что на третье получают дети? И что делается, если и это не помогает?

Я утверждаю со всей решительностью, что в интернатах продолжают существовать телесные наказания и то, другое, одинаково грубое, жестокое, преступное, уголовное, о котором я хочу сказать. Это второе наказание тем опаснее, что оно глубже запрятано в тайниках воспитательных методов.

Телесные наказания неудобны для персонала, уже слишком много о них говорили, писали, врачи осудили и скомпрометировали. Когда воспитатель (?) бьет, он должен скрывать то, что относительно трудно скрыть. Здесь нужно орудие наказания: какая-нибудь розга, плетка, ремень, линейка, дети их знают и могут показать. Битый ребенок кричит, вырывается, он ударит, пнет, укусит… Утруждать себя приходится. Остаются следы: полосы, синяки, шишки — много времени пройдет, пока они не исчезнут. Если ребенок заболеет, какой-нибудь чувствительный врач в больнице поднимет шум. Прицепится печать. Протокол, следователь, прокурор. Это малоправдоподобно, но возможно. Впрочем, телесные наказания малоэффективны. Дети быстро привыкают. Уже пять ударов — небольшое, слишком мягкое наказание, приходится увеличить число и повысить качество ударов. Усиливается опасность скандала.

И надзор в поисках чего-то более удобного и эффективного находит наказание, которое может с успехом заменить остальные.

— Не давать жрать, будут слушаться.

Вот как это выглядит — лишать ребенка сладкого.

Оставляя ребенка без завтрака или обеда, можно ничего не давать или только полпорции. Можно лишить обеда или завтрака на день, на неделю, на месяц. Утверждаю, что морить голодом детей в интернатах — очень распространенное преступление и требует коренного пересмотра. О нем надо говорить столько же, сколько о телесных наказаниях, и даже больше.

На избитом ребенке — следы пытки; ребенок может быть истощен от болезни или хилый от рождения, необязательно от голода. Поймать преступника с поличным трудно: признается в конце концов, что лишил «десерта», что исключительно недисциплинированного или капризного действительно раз, другой оставил без еды. Случается, даже самая нежная мать скажет в гневе: «Ну и не ешь, ничего другого не дам». Привлечь к ответственности невероятно трудно, а доказать — просто невозможно. Даже при самом невероятном стечении обстоятельств тюрьма не угрожает.

Не приходится налетать на ребенка. Можно, сохранить спокойствие, достоинство и даже кротость. Не приходится кричать. Приговор шепотом более весом.

— Неделю не будешь получать ужина.

Это не вспышка гнева, когда наказание через час кончилось. День за днем все та же автоматически возобновляющаяся, все более мучительная пытка. Долгие часы унижения, зависимости, терзаний, бессилия. Атака на тело и на дух ребенка. Голодом можно ко всему принудить и все предотвратить.

Кто владеет подобным сокровищем, должен его старательно беречь. Тайна, имеющая такие неслыханные плюсы, не может быть популярной. Поэтому с ужасом говорят о наказании детей голодом, а так мало пишут о нем, и ничего не сделано, чтобы его предотвратить.

Предлагаю конкретный проект.

В каждом интернате должны быть весы. Детей надо взвешивать не каждый квартал или месяц, а еженедельно. Взвешивать должен обязательно врач или, во всяком случае, кто-то извне. Это оградит детей от уродливых, грешных, преступных наказаний, приведет к контролю кухню, которая под наблюдением весов должна будет хозяйничать честно.

Это дело, которым должны заняться: Общество евгеники, Общество педиатрии и все гигиенические общества и общества опеки ребенка. Нельзя ждать сложа руки, воспитательная чахотка может стать повсеместной болезнью.

Что связывает детей, что отталкивает, и отсюда, какие переживания — положительные и отрицательные — удел детей; какие качества располагают к себе; какие свойства и недостатки вызывают неприязнь? Что перевешивает? Человек человеку волк или брат? Эгоизм или альтруизм? Можно ли проникнуть в таинственный мир чувств и прояснить его числом?

Практический вопрос: как растолковать, убедить, воздействовать на детей, которые нарушают атмосферу мирного общежития, кого удалять и изолировать для общего блага?

Одинаковы ли критерии оценок — кто мил, кто неприятен, чье влияние желательно, чье вредит — среди детей-ровесников и взрослого руководства?

Вот уже ряд лет дети двух детских домов голосуют на листочках (+, —, 0), кого любят, не любят, кто им безразличен. Имеется статистика, некоторые выводы — ими можно бы заполнить изрядный том. Сегодня этот вопрос в психологии еще не актуален; пока исследуется только интеллект, легче поддающийся оценке и менее важный в общежитии.

В интернате для дошкольников я провожу плебисцит всего три года. Тридцать детей. Способ записывания ответов я менял несколько раз. Здесь уже не только: любит или не любит, но и почему.

Дети по очереди (кто хочет) заходят в комнату: я спрашиваю по списку:

— Любишь или не любишь Рысека, Доротку? Юзека? Геню? Богдана? Марысю?

— Любишь Рысека или нет? Почему?

Когда полный недоверия и опасений я приступал к этому опыту, меня поразило то, что ответы были быстрые и решительные, что, в общем, скуки, раздражения не было. Лишь единичные дети спрашивают: «Уже? — уже конец или еще много (долго)?» Зря я старался опросить всех детей в один день: устал сам и отрывал (уговорами) детей от игры; опрос невольно проводился в спешке. У меня не было наготове вопроса: «Может, позже (завтра) закончишь?» Только очень рассеянные и самые маленькие заводят разговор на другую тему, о том, что видят.

«Это тушевальный карандаш? Почему часы… а в очки… почему жилы на руках?.. Почему вы написали кружочек?»

Для меня (для взрослых) заполнять анкету трудно, для них легко; мы колеблемся и не знаем, они знают и не делают ошибок; возраст не играет у детей ведущей роли; имеет значение уравновешенность, рассудительность, серьезность. Я проводил проверку через неделю, иногда через час. Мотив: «Я запутался, кто хочет еще разок подиктовать?» Небольшую разницу в ответах они объясняли так: