Наш батальонный миномет бил только на выстрел, т. е. опускаясь в ствол, мина капсюлем накалывалась на торчащий в казенной части ствола боек и тотчас вылетала из ствола. Немецкий же миномет устанавливался также и на спуск. Т. е., боек мог убираться, мина при этом опускалась, но оставалась в казенной части, а головной взрыватель становился на боевой взвод. Когда было надо, приводился в действие спуск, боек резко выдвигался вверх и накалывал капсюль. Происходил выстрел, и мина вылетала из ствола.

Так вот, если бы Никулин меня не отвлек, я опустил бы свою мину, она ударила бы на взрыватель мины, уже сидевшей в стволе, и меня разнесло бы в клочья. Мне опять повезло.

Важно было не дать противнику закрепиться на гребне хребта. Весь остаток дня и следующие сутки были потрачены на бои по выдавливанию противника за хребет. Нам пришлось потрудиться главным образом в поисках подразделений, с которыми была потеряна связь. И несколько раз получалось так, что ни своих, ни немцев мы не обнаруживали. Это одна из опасных неопределенностей.

На третье утро в полку появился Гоняев. Он потащил меня к слуховому окну на чердаке дома ксендза. Весь участок полка от фланга до фланга расположен на обращенном к нам склоне хребта и потому виден, как на ладони. Есть только два цвета: белый и темно-зеленый, который воспринимается как черный. Местами весь склон до водораздельной линии наш, местами — нет.

— Вот та опушка — спрашивает не по адресу Гоняев — чья?

— Наша.

— Врешь, бегом туда, через десять минут с опушки дашь ракету!

— И получаса не хватит.

— Бегом…..мать!

В это время щелкают пули и осколки черепицы впиваются в щеку и руку. Гоняева как ветром сдуло. Я ушел ко взводу. Хорошо, что стрелял не снайпер. А говорю я, что спросил Гоняев не по адресу вот почему. Разведчик не обязан знать, какой рубеж занимают наши войска, а обязан знать, где противник. И эти сведения могут не совпадать.

Так или иначе удалось обезопасить расположение полка от прицельного огня. Однако дальнейшее продвижение было замедлено. Начались затяжные бои с частыми контратаками и переходом из рук в руки высот, с восстановлением положения. Расположенным за хребтом Малая Фатра местечком Полгора так овладеть и не удалось. Наиболее ожесточенные бои велись на правом фланге полка, там где Липница переходила в Пшиварувку.[11]

На фоне этих событий постоянной заботой были поиски с целью захвата «языка». За три недели боев в обороне вполне успешными в нашем взводе были три таких поиска. Один раз попался эльзасец, который божился, что он рабочий, шофер, коммунист. Один, не вошедший в «отчетность», пришел сам, заблудившись с двумя полными котелками.

Про то, как мы взяли эльзасца, я сейчас расскажу. В тылу полка за его правым флангом находилась деревня Кичора. От Пшиварувки, почти перпендикулярно к линии переднего края, в Кичору вела дорога, а расстояние между ними было не более двух километров. И вот начальник штаба однажды рано утром приказывает мне проверить, что у нас на правом фланге, именно между Пшиварувкой и Кичорой. И мы полувзводом отправились в свой же тыл на разведку. И, странное дело, оказавшись в безмолвии своего же тыла, мы стали испытывать какое-то беспокойство. Наступил такой момент, когда я приостановил движение и решил взобраться чуть повыше по склону над тропой. Каково же было мое изумление, когда не более чем в двухстах метрах увидел немцев возле дома на отшибе. Там стоял пулемет, возле которого не было пулеметчика. Трое разговаривали поодаль. Все говорило, что это пост, охраняющий тыл подразделения, которое далеко впереди ведет бой с нашим полком. Наши тылы со-при-ка-са-лись!

Немцы охраняли свой тыл от нашего тыла, который мы от них не охраняли.

Мы не имели права себя обнаружить, но и упустить такой шанс мы тоже не могли. Я отправил Максимова с одним разведчиком в штаб с донесением. Часа через два весь в мыле, почти бегом появился капитан Еременко с тремя расчетами ручных пулеметов и, разумеется, с Максимовым.

У нас было достаточно времени, и мы еще до прибытия Еременко наблюдением за этим постом установили, что, по-видимому, многодневная тишина притупила его бдительность, и это бросалось в глаза почти сразу. В таких благоприятных условиях не взять языка — непозволительно. Когда мы были готовы к захвату, начало смеркаться. Все было в нашу пользу. Короче говоря, эльзасец, один из трех, был наш. Мы с Еременко и пулеметчиками пресекли попытки преследования. Единственное, что затрудняло наш отход, был обычный минометный огонь нам вдогонку то ли на воспрещение, то ли на подавление. Потерь не было.

Я с удовольствием вспоминаю этот неожиданный успех — точный скоротечный экспромт, да еще при курьезных обстоятельствах. Действительно, полковой разведке не полагалось действовать в тылу противника, но языка мы взяли именно в тылу противника, не переходя ни нашего, ни его переднего края. И вообще, мы действовали не со своего переднего края, а из своего тыла. Тут есть какая-то аналогия с односторонними поверхностями. Действительно, если из нашего тыла можно проникнуть в тыл противника, не пересекая переднего края, то это то же самое, как, если бы фронт разрезать по переднему краю и тылы склеить. Прямо, лист Мебиуса!

Впрочем, в условиях горно-лесистой местности при отсутствии сплошной линии фронта такое взаимное расположение противников не было редкостью.

На обратном пути нам повстречался стрелковый взвод, который предназначался для заслона в нашем тылу.

В смысле потребления «языков» начальство всегда было ненасытно. Считалось, что новый «язык» нужен всегда. Если во время наступления более или менее тонкая струйка пленных сочилась почти непрерывно, то, как только наступление захлебывалось, или был плановый переход к обороне, для разведчиков приходила пора постоянных забот и изнурительных тягот. Неудач было всегда больше, чем успехов. Неудачи, связанные с захватом «языка», всегда трагические. Счастье улыбалось отнюдь не всегда.

Во второй половине февраля нужда в «языке» почему-то оказалась особенно острой. Однажды, после двух дней изучения объекта, мы составили детальный план действий.

«Объектом» было боевое охранение противника с изученным режимом его смены. Оно располагалось на опушке большой внутренней лесной поляны. Наблюдение за ним мы вели с противоположного края опушки, метрах в двухстах впереди нашего переднего края. К полудню, оставив двух наблюдателей, мы отправились «домой» готовиться (главным образом, поспать, подкрепиться; об оружии и снаряжении я уже не говорю — это само собой разумелось).

Смеркалось, когда мы ввосьмером отправились с окраины Липницы Велькой в свой поиск. Одновременно капитан Еременко, взяв с собой одного из разведчиков, отправился к командиру роты автоматчиков капитану Дьяченко (без бороды; был в полку еще один капитан Дьяченко, начальник артиллерии полка, — тот носил бороду; его так и звали: «борода»). Мы действуем перед передним краем его роты. С ним мы еще днем договорились об огневой поддержке, если таковая потребуется.

До пересечения тропы с передним краем менее полукилометра. Падает негустой снег. Я ни разу не видел ни на войне, ни потом, в Карпатах ли, в Бескидах ли, чтобы снег был с ветром. Он падает тихо и отвесно, ложится мягко. Рядом со мной, отставая на полшага, идет Вася Косяк. Он старше меня на два года. Хороший, ловкий, умный разведчик. При всем при том его смелость соседствовала с постоянной заботой об ушах. Поэтому всегда, когда ему удавалось, он подвязывал уши шапки-ушанки. А я, когда это замечал, заставлял их развязать, потому что разведчик всегда должен хорошо слышать.

Вот и сейчас я увидел подвязанные уши. «Вася», — укоризненно говорю я. Вася все понимает без уточнений и подчеркнуто нехотя развязывает тесемки у шапки. А в это время в селе начинает звонить колокол к вечерне, и Вася как будто в отместку мне говорит: