Нас, командиров спецподразделений, т. е. командиров взвода разведки, саперного взвода, роты связи, роты автоматчиков и музвзвода, в городке Шлагакруг поселили на втором этаже над офицерской столовой. Коридор и несколько комнат. Поговаривали, что у немцев там был бордель. Впервые после окончания войны младшие офицеры, командиры взводов, были отделены от своих бойцов. И квартировать, и питаться стали порознь. Из своей комнатенки я стал ходить к разведчикам в казарму с двухэтажными деревянными кроватями, почти как в гости.

Жили мы, несколько офицеров, дружно. Два офицера — командир музвзвода (фамилии не помню) и командир саперного взвода лейтенант Павлов, жили вместе с женами. Акт бракосочетания официально производился командиром части. Обе жены были репатриантками из угнанных в Германию советских девушек. Павлов и я были самыми молодыми лейтенантами, и в нашем офицерском окружении нас так и звали: молодой сапер и молодой разведчик. У меня до сих пор сохранилась фотография, на обратной стороне которой Павлов написал: «Молодому разведчику от молодого сапера». Когда в декабре последнего военного года, покидая Восточную Пруссию, мы пересекали государственную границу (по-моему, это было в г. Гумбинен, теперь г. Гусев, или в Гольдапе), обе жены были сняты с воинского эшелона и разлучены с законными мужьями. Надо было видеть, как метался и горевал молодой сапер. Абсолютно хладнокровный при обращении с минами, с каким трудом он сохранял самообладание и как мучительно он подавлял в себе прорывавшийся протест против учредителей и исполнителей этого акта.

Войдя первый раз в отведенную мне довольно неопрятную, запущенную комнатушку, я обнаружил вполне исправный патефон, а в груде разбитых пластинок — единственную уцелевшую. На одной стороне была мелодия из «Лебединого озера», именно та, которая сопровождает первый пролет стаи лебедей и немного далее. Как вдруг защемило сердце: Пруссия, Шлагакруг и…Чайковский! Вот уж чего не ожидал… Хотя, что же удивительного?… И Зигфрид и Ротбарт…

«Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты». Так у Пушкина в «Выстреле». Ученья по утрам были и у нас, хотя какие это ученья… Фронтовики относились к ним, мягко сказать, без энтузиазма. Старшие возрасты вот-вот демобилизуются. Про манеж никто и не вспоминал: мы пехота, а не кавалерия. Обедов у полкового командира в наши дни не бывало. Обедали в столовой, куда и командир полка иногда захаживал. Трактиром это заведение назвать было нельзя. Тем более жидовским, так как слово «жид» и производные от него в тогдашнем лексиконе, резко отличавшемся от гитлеровского, отсутствовали, а небезуспешные попытки восстановить их обозначились много позже.

Зато свежего мяса было достаточно. Добывали мы его в безлюдных лесах, стоило лишь перейти через дорогу. Военный городок располагался не только в районе Мазурских озер, но и почти на берегу самого крупного из них — озера Снярдвы. Полежишь с карабином в засаде десять минут — и косуля готова.

Вечера тоже несколько отличались от описанных в «Выстреле». Пунша не было. Был бимбер. Как, быть может, помнит читатель, так назывался польский самогон. Что же касается карт, то о них стоит рассказать. Не было вечера, чтобы мы не резались в преферанс. Большинство из нас, молодых, научились этой игре только-только. Тонкостей еще не освоили, играли крикливо, радуясь каждой находке. Азарт и проигрыш всех гвардейских и полевых денег были правилом. Советская составляющая денежного содержания отправлялась на так называемую вкладную книжку.

Собирались мы обычно в комнате у связистов, она была побольше других. Однажды во время пульки из суточного наряда возвратился ст. лейтенант Спирин. Он сразу, не раздеваясь, завалился спать, а мы втроем (сдающего не было), не страдая деликатностью, продолжали сражаться в прежней манере. «Тише Вы, б…, дайте спать», услышали мы. И тогда игра приняла новый характер. Во время очередного хода правая рука соответствующего партнера замахивалась так, точно в ней была не карта, а шашка, готовая пополам рассечь тело врага. После этого карта шлепалась на стол под аккомпанемент такого громкого шипения, которое не оставляло сомнения, что требование Спирина выполняется свято. С помощью означенного шипения произносилась также одна единственная фраза: «Тише, б…, Спирин спит!» Надо отдать должное Спирину. Он встал, обложил нас так, как мы того заслуживали, и сел за стол четвертым.

Не качайте укоризненно головой, не досадуйте, что такому незначительному эпизоду в офицерской жизни уделено полтора десятка строчек.

А почему, скажите, в фильме П. Тодоровского «Анкор, еще, анкор!» так смачно показано, как два офицера глушат вино под аккомпанемент диалога:

— Володя, помоги! — Помощь нужна, чтобы из поднесенного к губам стакана вино надлежащим образом прошло через глотку. Володя помогает:

— А Пантелеймон Семеныч умер!.

После этого под бульканье каждого из семи глотков произносится прямо в стакан раздельно по слогам навстречу льющейся в глотку жидкости:

— Ах, ах, ах какое горе!

А потому, что никакие другие средства, кроме вот таких, не могут показать, как отважное, сметливое офицерство с замечательным остроумием и самоиронией переносило все тяготы своей поистине тяжелейшей жизни. И в каждой локальной офицерской среде были свои изобретения и хохмы. В каждой воинской части был свой непродолжительный период офицерской вольницы. А фоном, лейтмотивом были мысли, мысли о будущем, в основном похожие: домой, к близким, учиться, работать. Похвальная, подсознательно отшлифованная четырьмя годами жадность наверстать отнятое войной. (Из разговора по поводу демобилизации осенью 45-го: «У меня мировая деваха; сейчас на химическом; мне поможет подготовиться». Он из-за парты — на войну; фактически, защищал ее; теперь уверенно на нее надеется; вот это — отношения и мировоззрение!) Это уже потом у значительной части следующих поколений свое прочное место занял принцип «иметь!».

Между прочим, почти сразу после окончания войны в офицерскую политическую подготовку входило изучение «Краткого курса ВКП(б)». В первой главе книги сообщается, что Плеханов организовал Общество освобождения труда. Так вот, это общество в нашей среде было немедленно трансформировано в Общество освобождения ОТ труда с центральным комитетом ХУГРО (х… груши околачивать). И ведь никто не настучал! А если бы настучал, то, кому не ясно, что за этим последовало бы.

А вот еще анекдот тех времен. У молодого офицера спрашивают, как он повышает свой политический уровень. Самостоятельно изучаю Краткий курс ВКП(б)». — «Сколько времени и какую главу в настоящее время?» — «Три месяца. Первую главу». — «Почему же так медленно?»

— «Как только дохожу до того места, где рассказывается, как угнетали нашего брата, рабочих и крестьян, так сердце кровью обливается, и дальше читать не могу.»

Армейский фольклор — великое дело, и вспоминать его — одно удовольствие. Одним из актуальных сюжетов фольклора военного, да и, в известной степени, послевоенного времени, был вопрос, что такое сверхнахальство. Дело в том, что в предвоенные годы получили распространение анекдотические определения понятий: сверхскорость, сверхнахальство, сверхтерпение, сверхпатриотизм и т. д. Все эти определения относились к подростково-хулиганскому остроумию. Наиболее интересно определялся сверхпатриотизм: «Защемить гениталии дверью и петь «Интернационал». Остальные определения обойдутся здесь без расшифровки. Однако перевод определения понятия «сверхнахальство» на военный лад заслуживает внимания из-за остроты содержания: «Сидеть в тылу, спать с женой фронтовика и искать себя в списках награжденных». Разумеется, каждый понимал, что такое тыл для фронта. И конфликта между фронтом и тылом не было, но «отношения» между фронтовиками и тыловиками были: «Мы там кровь проливаем, а вы тут… вашу мать…»

Между прочим, в данное время, за год до 60-летия Победы фронтовики совершенно оттеснены со сцены памяти о войне. Весь эфир отдан в распоряжение тружеников тыла. Далекий от недооценки роли тыла во время войны, я все-таки не очень понимаю, в чьих интересах это делается. Кому это выгодно? Вспоминается анекдот семидесятых годов прошлого века, когда всячески превозносилась роль войск под Новороссиском, и принижались все остальные операции на фронтах. Это делалось в угоду Л. Брежневу, который руководил политработой на «Малой земле»: «Вы там под Сталинградом отсиживались, а мы под Новороссийском решали судьбы войны!»