Вскоре вместе с несколькими моими однокашниками я прибыл в резерв 1-й гвардейской армии, затем, дня через три, в 30-ю Краснознаменную Киевско-Житомирскую стрелковую дивизию, а через час — в ее 71-й полк.

В строевой части полка мне сказали, что я назначен командиром взвода 4-й стрелковой роты, указали хату, где я могу переночевать в готовности рано утром отправиться на командный пункт (КП) полка. Но внезапно обстоятельства изменились.

Дело в том, что за несколько дней до этого полк (как и вся дивизия) понес большие потери. Были подчищены тылы, артиллерийская прислуга (как у нас говорили в таких случаях, провели «тотальную мобилизацию»), и пехота получила пополнение, которому однако требовалась минимальная дополнительная подготовка. Более всего батальоны нуждались в ручных пулеметчиках. Находившемуся в резерве полка и ожидавшему назначения капитану Еременко было приказано организовать экстренную подготовку ручных пулеметчиков. Он привлек к этому трех младших лейтенантов, и мы за три дня должны были подготовить тридцать расчетов. Материальная часть ручного пулемета Дегтярева (РПД), разборка и сборка, учебные стрельбы. Стрельбы заняли весь третий день. Кроме реального боя, ни на каких стрельбах, мне кажется, боеприпасы не расходовались с такой щедростью.

В назначенное время капитан Еременко приказал мне построить подготовленных нами пулеметчиков, и мы повели их на КП полка. Для меня это был одновременно путь в батальон для заступления на должность. Путь в горы был долог. К обеду мы достигли КП. Там пулеметчиков разобрали по подразделениям, а мне, спускаясь в блиндаж командира полка, Еременко бросил: «Взводный, подожди». В дальнейшем он меня по-иному никогда и не называл: — «взводный» и все.

Я спустился в соседний блиндаж, а не спуститься было нельзя, так как на КП полка ложились редкие мины. «Подожди» означало быть поблизости. В блиндаже стучали ложками, и я тоже получил котелок супа-пюре горохового. Не успел я доесть, как просунувшаяся в блиндаж голова крикнула: «Такой-то, к командиру полка!»

«Младший лейтенант Сагалович по вашему приказанию прибыл!» С дневного света в полумраке блиндажа не всех сразу различаю. Молчание, командир полка пристально смотрит мне в лицо: «Назначаю Вас командиром взвода пешей разведки полка». Мне только-только исполнилось двадцать лет, вначале я воевал пулеметчиком и был ранен. Потом меня учили на минометчика, переучили на стрелкача, и вот назначают разведчиком. Я мог представить себя кем угодно, но меньше всего разведчиком: ни по характеру, ни по образу мыслей, ни по моим физическим данным, как мне казалось, я никак не соответствовал сложившемуся у меня представлению о разведчиках.

Для меня разведчики были существами высшего порядка. Однако я выдавил из себя «Есть». Может быть, подсознательно сработал внушенный мне принцип: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся». Стоявший против меня капитан Еременко подмигнул мне. Оказывается, его накануне назначили ПНШ-2, т. е. помощником начальника штаба полка по разведке, и он тогда же приглядел меня себе во взводные, не сказав мне об этом ни слова.

У меня есть только косвенные свидетельства моих «разведывательных» качеств. Во-первых, хотя меня больше ругали, чем хвалили, но все-таки из разведки не выгнали. Во-вторых, когда уже после второго ранения я вернулся в полк на прежнюю должность, половина моего взвода была еще цела, и они встретили меня тепло. Ошибиться я не мог.

Итак, состоялось неожиданное и ошарашевшее меня назначение. Был вызван мой помкомвзвода, ст. сержант Максимов, который весьма вежливо и предупредительно, тем не менее подчеркивая трехлетнюю разницу в возрасте, проводил меня в блиндаж взвода и представил разведчикам. Я узнал, что прежний взводный, лейтенант Пегарьков, ранен три дня тому назад, что разведчики его уважали за храбрость и заботливое к ним отношение.

Мои дальнейшие действия и поведение определялись не только приказами моих начальников и требованиями устава, но в не меньшей степени еще тремя факторами: не противопоставлять себя воспоминаниям теперь уже моих разведчиков о предыдущем командире; быть во всяком случае не хуже, чем он; и преодолеть сомнения в том, что я, быть может, на самом деле не обладаю необходимым набором качеств разведчика. Впрочем, по мере накопления опыта, а главное — с ростом количества успехов, эти сомнения постепенно ослабевали (хотя и не исчезли совсем).

Чего я так и не приобрел, так это жесткой командирской требовательности. По-настоящему я применял ее при нарушениях этических норм. Любую группу, которая выполняла сколько-нибудь опасное задание, я всегда вел сам. У меня хватало духу приказать отправиться на задание малочисленной группе без моего личного участия, только если задание было не очень опасным или не очень значимым. При взятии языка мне не полагалось быть в группе захвата, но в группе нападения я был всегда.

Вообще, я уверен, что личное наиактивнейшее участие взводного во всех заданиях, независимо от жесткости его характера, было необходимым условием успешного командования. Лучше любой команды — полнейшее взаимопонимание с полуслова, а иногда — проверенный и надежный принцип «делай как я». Не скажу, что во всех случаях это давалось мне легко. Тем не менее я заставлял себя незаметно для моих подчиненных преодолевать чувство опасности, иногда страшной. В противном случае — налицо было бы шкурничество, что на фронте, мягко говоря, не прощалось. Я не мог быть исключением.

Почему говорится «взвод пешей разведки», а не просто «взвод разведки»? Дело в том, что незадолго до того, как я превратился в разведчика, в стрелковых полках были взводы еще и конной разведки. Их, и не без оснований, упразднили, но память о них сохранилась именно в слове «пешая», хотя надобность в нем совершенно отпала.

Однако память о конной разведке сохранилась у меня не только потому, что мой взвод назывался взводом именно пешей, а не конной, разведки.

В ночь на 31 декабря 1944 года дивизия была выведена из боя и, покинув водораздельный хребет Западных Карпат, откуда по ночам были видны огни г. Кошице, вышла на равнину в район населенных пунктов Сечевце и Збигнев. Мы еще спускались с гор, когда рассвело, и стала далеко до мельчайших подробностей видна вся предгорная равнина к востоку от хребта. Пока мы не отбросили немцев в лесистую часть хребта, они пользовались этим обзором для ведения точного прицельного артиллерийского огня.

Утром начался марш на юг к границе Венгрии. Моему взводу приказано выйти первым и достигнув деревни Киш Божва, дождаться там полка, подготовив его расквартирование. Как мне полагалось, я проверил готовность взвода к маршу, и в этот момент ездовой и повар Пуздра неожиданно подвел мне оседланного коня, о существовании которого я и не знал. Он содержался в тылу, там было «хозяйство» взвода, а в хозяйство я совершенно не вникал. Всем обеспечением взвода ведал старшина Барышевский, человек бывалый и тертый, лет на десять старше меня. Конь был замечательный. Достаточно красивый, стройный и надежный. В нем был виден настоящий бывалый фронтовик. Он отличался от коня-аристократа, побеждающего на выездке или на конкуре, так же как немного отдохнувший офицер переднего края от офицера генерального штаба. Первый — в полевой форме, т. е. в пилотке и видавшей виды шинели, пуговицы зеленые и тусклые, но сидит она на нем хорошо. Сапоги кирзовые, но начищены отменно. Второй — в фуражке с лаковым козырьком, в шинели с блестящими пуговицами и хромовых сапогах.

Садиться на коня мне было не впервой, но тренировки у меня не было никакой. Так мы и двигались. Я «на боевом коне» либо впереди, либо рядом со взводом. Конечно, теоретически мне была известна техника верховой езды, т. е., чередование опоры на стремена с легким присаживанием в седле в такт движения коня. Но отсутствие практики сделало свое дело. После нескольких часов марша, на очередном привале я был ужасно рад, когда Филоненко нахально-мечтательно выразил несбыточное, якобы, желание «прошвырнуться» на коне. Как я, скрывая раскоряку, дошел в новогоднюю ночь до Киш-Божвы, никто, кроме меня, не знал. Конная разведка окончательно перестала существовать.