— Ясно! Парахин! — Майор огляделся, пытаясь отыскать среди отдыхавших партизан нужного человека. — Вашу мать, где санинструктор? Живо ко мне!

С дальнего конца лагеря рысью бежал молодой парень с плотно набитой брезентовой сумкой через плечо и неизменным "калашниковым" за спиной – ни на секунду никто из бойцов не расставался с оружием, зная, что атака на временную базу моет последовать в любой момент, и враг не даст времени, чтобы подготовиться к бою.

— Какие новости? — Алексей Басов покосился на медика, слишком юного, чтобы быть по-настоящему опытным, уже суетившегося над Соболевым. — Все вернулись?

Двое суток назад пять групп, каждая – по пять человек, выступили к нитке нефтепровода, протянувшегося через северорусские леса к порту Мурманска. Полковник Басов предпочитал действовать наверняка, задействовав почти всех своих бойцов, так, чтобы хотя бы один отряд достиг цели, нанеся удар. Американцев ждал неприятный сюрприз – пять мощных зарядов взрывчатки, которые должны были придти в действие почти одновременно, вмиг превращая плоды тяжкого и упорного труда в груду обломков. Но дойти мало – нужно еще вернуться назад, ведь война на этом вовсе не закончится, а Родине, как никогда прежде, нужен был сейчас каждый оставшийся верным ей солдат.

— В группе Зубова два "двухсотых" и "трехсотый". "Трехсотый" легкий, — сообщил майор. — Рука, осколочное. Идти сможет, и автомат удержит, если придется.

— Как?

— При отходе наткнулись на патруль. С боем прорвались, "хвост" сбросили.

— Хорошо. Без потерь обойтись не могло. Что еще?

— Нет группы Старостина, — хмуро произнес Соловьев. — На связь они не выходили. Мы ждем. Остальные доложили о выполнении задания. Ваша группа пришла последней. Были проблемы, командир?

— Были. Но мы справились. Один "двухсотый" есть.

Каждая из групп диверсантов имела средства связи, но пользоваться ими было разрешено лишь в одном случае – если на пути к цели партизаны попадут в засаду или хотя бы наткнутся на секреты и посты противника. Это будет означать, что нефтепровод охраняется в усиленном режиме, то есть, что противник хотя бы предполагает, а может, и точно знает о замысле партизан. И та группа, что первой обнаружит врага, должна была известить об этом остальных – даже ценой гибели, ведь лучше пожертвовать частью, чем целым, когда все партизаны разом дружно угодят в расставленную ловушку.

Басов колебался недолго. Его товарищи могли отстать, если при них раненые, могли идти кружным путем, сбрасывая со следа погоню, но все это не имело значения. Своей вылазкой партизаны разворошили осиное гнездо, американцы сейчас придут в себя и всерьез возьмутся за них. Каждая минута, проведенная на одном месте, означала, что кольцо облавы, затягивавшееся вокруг укрытого лагеря, станет еще крепче, и потому полковник, опустив взгляд, угрюмо, но решительно произнес:

— Ждать нельзя. Все сроки вышли, а по нашему следу идут американцы. Через час снимаемся и уходим в район постоянной дислокации. Старостин нас догонит… если есть еще, кому догонять.

— Есть, сниматься через час, товарищ полковник! — Соловьев кивнул, и, развернувшись, двинулся к укрывавшимся под брезентом бойцам.

Санинструктор Парахин тем временем закончил возиться с Матвеем Соболевым, и теперь один из партизан лил ему на руки воду из фляжки – парень, слишком молодой, чтобы быть опытным медиком, пытался оттереть кровь с ладоней.

— Как он? — Басов, отправив своего зама отдавать приказы, подскочил к санинструктору, едва не схватив того за грудки.

— Плохо. Крови потерял много. Я наложил повязку, вколол еще обезболивающее. Промедол скоро перестанет действовать. Надо извлекать осколки, промывать и зашивать рану. Пока все скверно, но может быть еще хуже.

Парахин бесстрастно выплевывал слова, но было видно, в какой растерянности он пребывает. Все, что мог этот парень – сообщить, что раненый, хоть под его присмотром, хоть без, обречен. Ничем помочь ему здесь, в этом лагере посреди дикого леса, санинструктор партизанского отряда был не в силах.

— Долгой дороги он не выдержит, — добавил боец, отводя глаза, чтобы не встретиться взглядом со своим командиром. — Что-то нужно делать немедленно, или проще будет пустить ему пулю в висок, чтобы хотя бы избавить от лишних мучений.

— А Азамат?

— Рану я промыл, наложил повязку. К счастью, вены и артерии не задеты. Пуля прошла навылет, так что все будет в норме. Только сейчас ему не стоит заниматься физической работой.

Вернулся Соловьев, уже с десантным ранцем за спиной, словно был готов отправляться в путь хоть сейчас. За его спиной было видно, как партизаны скатывают брезент, прежде укрывавший их от нескромных взглядов с небес.

— Еще двадцать минут – и можем выступать, командир, — сообщил майор.

— Отлично. Объявляй общее построение!

Короткая команда, по привычке переданная полушепотом от человека к человеку – и вскоре весь отряд, два десятка партизан, в камуфляже и разгрузках похожих друг на друга, как братья, выстроился в одну шеренгу, дружно уставившись на своего командира.

— Товарищи бойцы, — рыкнул Басов, обводя взглядом суровые лица своих людей, — товарищи бойцы, все вы успешно справились с поставленной боевой задачей. Мы нанесли противнику ощутимый урон, и теперь, когда на наши поиски брошены все силы, мы должны обмануть врага, остаться в живых, чтобы продолжить борьбу.

Алексей Басов видел усталые лица боевых товарищей, тех, в ком он сомневался меньше даже, чем в самом себе. Люди собрались самые разные – и двадцатилетние пацаны, и серьезные мужики лет за сорок, немного уступавшие в звании своему командиру и посвятившие службе полжизни. Десантники, пехотинцы, моряки – всех их объединяло сейчас лишь то, что эти люди продолжали служить своей стране, служить так, как считали нужным, уничтожая врага, там, где только могли.

Их было немного, и с каждым минувшим днем этой необъявленной войны становилось еще меньше – вот и теперь, быть может, несколько отличных парней, ушедших в рейд, никогда уже не вернутся назад. Но те, кто остался, были готовы сражаться до конца. Когда объявили о капитуляции, всем им был дан выбор – принять все, как есть, вернувшись в свои дома, или продолжить войну, пытаясь изменить судьбу, свою и своей страны. И они, каждый из тех, кто слушал сейчас полковника, свой выбор сделали, зная, что враги буду беспощадно уничтожать их, и свои нередко осудят горстку безумцев.

— Я горжусь тем, что являюсь вашим командиром, — звенящим от волнения голос произнес стоявший перед строем Басов. — Вы заставили врага при всей его мощи, тысячекратно превосходящей наши возможности, засомневаться в себе, в собственных силах, а это – половина победы! Нам предстоит марш к постоянной базе. Не все наши товарищи вернулись к назначенному сроку, но я верю, что они живы, и позже вновь к нам присоединятся. Сейчас я объявляю пятнадцатиминутную готовность к выступлению. А пока – р-р-разойдись!

Партизаны без лишней суеты бросились врассыпную, возвращаясь к недоделанным делам. Они уходили, и хотели, чтобы никаких следов их недолгого присутствия не осталось здесь. И тогда враг будет тщетно искать их, бесплотных призраков в сером сумраке осеннего леса, и не найдет – а оттого лишь еще больше разуверится в своих силах.

— Товарищ командир, раненого брать с собой нельзя, — к Алексею Басову вновь подошел санинструктор. — Он долго не выдержит. Нужна нормальная помощь, хирург и послеоперационный уход. Хоть какое-то его подобие.

— Мы не можем это обеспечить!

— В нескольких километрах отсюда, в стороне от нашего маршрута, есть деревня. Достаточно крупная, до сих пор вполне жилая, не заброшенная, как эта сторожка. И там есть врач, есть медпункт. Я настаиваю на том, чтобы мы оставили раненого там. Надеюсь, сельский лекарь сможет сделать больше, чем смог я.

Басов очень хотел помочь своему бойцу, тому, с кем бок о бок прошли не один десяток верст, с кем плечо к плечу сражались с американцами. И теперь юный санинструктор предлагал рискованный, но единственно возможный путь, чтобы спасти жизнь умирающего, истекающего кровью партизана. И полковник, не размышляя долго, потребовал: