Занавес.

Камера одиночной тюрьмы. В глубине окошко с решеткой, перед нею откидной железный стол и табурет. У одной стены койка, в противоположной — дверь с форткой и глазком. Груздев лежит на койке. Приподымается.

Груздев. Опять вечер… Разве я обедал? Ах, да, обедал… Доктор опять не приходил… Что же это такое? (Вскакивает, подбегает к звонку и звонит). Я должен добиться… Это хуже смерти. Я совершенно не могу, совершенно не могу!

Отворяется фортка, в нее заглядывает надзиратель.

Надзиратель. Чего вам?

Груздев. Я же просил доктора. Я же совершенно болен… У меня все болит, и я боюсь… Что же это такое? Две недели нет доктора; ведь я болен, болен, ведь вы же сами знаете, какие со мною бывают припадки! Я подаю каждый день разные прошения, я каждый Божий день требую доктора, — и ничего! Что же это, пустыня? Есть же у вас доктор? Есть, а?

Надзиратель. Как не быть? Только дела у них очень много… Фершал был же… Он доктору докладывал; стало быть — доктор на находить нужным… Фершал…

Груздев (Кричит нервно). Фельдшер дурак! Совершенный дурак!

Надзиратель. Ругаться не полагается, кричать тоже самое.

Груздев. У меня раскаленные иглы в мозгу, у меня ледяной пот по всей спине, я брежу.

Надзиратель. Очень многие жалуются. Тюрьма, конечно место, — грустное, господин. Ежели угодно, фельдшер придет, а врач уж ушли.

Груздев. Не надо фельдшера. Я ненавижу фельдшера. Я с ума схожу.

Надзиратель (Тяжело вздыхает). Как угодно. (Форточка захлопывается).

Груздев. Что же это такое? Я же с ума схожу. Ну, пусть с кем-нибудь вместе меня… или в больницу… Я совершенно не могу больше терпеть (Пауза. Груздев ходит по камере. Гремят замки. Отворяется дверь, входит фельдшер.)

Фельдшер. Здравствуйте. Чего вам?

Груздев. Я сто раз говорил. Я прошу в общую камеру, в больницу, куда-нибудь. Я не могу оставаться один в камере под вечер, я боюсь…

Фельдшер (Пожимая плечами). У нас же есть бром и трионал, чтобы вы спали. Можно прописать вам ванны.

Груздев. Уйдите! И не смейте ко мне являться! Я требую доктора. Он, может быть, поймет.

Фельдшер. Здесь нельзя капризничать, это не гостиница и не лечебница, а тюрьма (Повертывается).

Груздев. Я с ума сойду, умру, у меня порок сердца!

Фельдшер (Пожимая плечами). У меня у самого порок сердца (Уходит).

Дверь с грохотом запирается. Гремит замок.

Груздев (Бросаясь на койку). А! Готов рвать зубами подушку! (Пауза). Завтра среда. Придет сестра Маша. Пять минут. Жандарм и решетка. Мучители! (Подымая голову). Совсем темнеет, кажется. Как страшно! В этой камере, наверное, кто-то умер. На этой койке. Я знаю. Чувствую. Тут хрипел кто-то. В углах остались клочки вырванной из тела души. Душа вырывается из тела, а потом… потом Сама умирает… Тело вынесли, а мертвая душа осталась… Я, кажется, брежу?

(Доносятся глухие аккорды общей арестантской молитвы «Царю Небесный утешителю» и т. д.).

Поют… Вечер… Я любил вечер… Я любил писать вечерние эффекты. Это трудно. У вечера грустная поэзия (Пауза). Мама подходила говорила: «Мальчику пора спать, постелька ждет». Я долго связывал с вечером представление о материнском объятии, о лампадке, о песенке, о дреме… Вечер мне всегда казался ласковым. Но тут, в каменном мешке! Уф! Страшная вещь вечер в тюрьме. Отчего не зажигают лампы? Ведь уже поверка идет. (Мимо двери слышен топот многочисленных шагов, фортка на секунду открывается и вновь закрывается). Да… Тюрьма… Сейчас отовсюду поползет храп, нехороший воздух, потный, промозглый… Все будет дышать широко открытым ртом; масса тел на нарах… тела на койках, бедные. А надзиратели слипающимися глазами смотрят на желтый огонь лампочек… зевают… гулко прохаживаются… Буду спать и я. С головой в одеяло и забыться… (Завертывается с головой. Тихо. Доносятся тихие стуки издалека. Вдруг Груздев быстро вскакивает и устремляет ужаснувшиеся расширенные глаза в уголь, губы его перекашиваются, он весь дрожит, крик замирает на устах. В углу мрак сгущается, ворочается, формируется, оттуда медленно выдвигается существо с полулягушачьей головой, большая пасть, гребень рыжей щетины, выпученные глаза тускло светят, лапа с длинными жабьими пальцами опирается на стол, нижняя часть туловища остается во мгле). Галлюцинация. Что? Что? Безумие?

Чудовище (Тихо хихикая) Хе — хе — хе!.. Спокойствие, спокойствие, храбрец. Ну — ну, будь мужествен: я интересное существо.

Груздев. Что, что надо?

Чудовище. Развлечь тебя… Ведь ты скучаешь? Хе — хе — хе!.. Бедняга… Когда ты еще не родился, глупый ангел Левкос тихо пел… Он находил твою звезду счастливой, ибо тебе был дан большой талант. На роду написано счастье. Левкос — это очень глупый ангел, — предсказывал, что как раз в будущем году ты должен был создать картину, которая удивила бы мир… Она уже давно росла в твоем сердце. Помнишь? Природа поздравляет освобожденного Прометее… или что-то в этом роде… И фигура вечного зла в углу, которая, поняв свое безобразие, плачет, закрыв лицо свое руками… А года через два ты должен был встретить твою подругу, венец твоего счастья. О, что за женщина! Она принесла бы тебе чарующую красоту, ум, веселость, восторженную любовь и миллионы… Глупый Левкос находил, что даже твое слишком сильное воображение и неудачное сердце не принесут тебе несчастья… Она сможет, видите ли, успокоить это сердце, и его болезнь скажется только особой причудливой игрой светов на твоих картинах. Глупый ангел!.. Картины! Женщины! В будущем году! Ты умрешь очень скоро, не выйдя из этой ямы… Дрожи, дрожи, Левкос не принял во внимание твоей глупости. Ты сбился с золотой дорожки, тонкой как ниточка, — за это умри (С ядовитой иронией). Ты принял участие в борьбе за свободу. Ну утешайся, что пал ее жертвой.

Груздев. Кто ты?

Чудовище. Я? Все самое лучшее: разум расчет, предвидение. Я также раскаяние. Я ублюдок Мефестофеля и королевы пресмыкающихся… счастливая рептилия… умная рептилия… Хе — хе — хе!.. У меня под горлом мешок, в нем золотое счастье для разумников… Мой девиз: «всякий за себя!» Ты меня знаешь. Тебе много было написано на роду. Ты отступил от меня. Не угодно ли покаяться? Года через два!.. Смотри, что могло бы быть. Вот она, предназначенная подруга. Какие синие глаза, а лоб белый и чистый, лоб мудрый под золотым венцом тяжелых кос, подлинно лоб венецианки… Золотая роза… Слышишь аромат ее волос, чувствуешь ее голову на твоей груди… Слышишь шопот: «Мой гений, мой красавец, люблю безумно, бог мой», и теплые объятья, пышные Венерины объятья сжимают… Ты сидишь за мольбертом, а она оперлась на твое плечо… И робко, тихонько дает совет… Восхитительный совет. Сколько ее грации вложено в твои картины!.. Каждая картина — ваше дитя. Каждое ваше дитя — картина. Через два года… милый друг!.. Почувствуй, насколько это можно чувствовать: один желтый скелет во прахе и гниющем гробу… Мозг, сердце — немножко земли!

Груздев глухо рыдает.

Чудовище. Плачь, это полезно, — так ты скорей умрешь. Больше ничего тебе не осталось. Так будет рыдать сестра твоя над твоим трупом, который полиция покажет ей, прежде чем забросать глиной в шести сосновых досках.

(Тихо и нараспев, с прорывающейся иронией).