— Я удивляю вас?

Но взгляд Шейлюса снова остановился на нем, и Симон пожалел, что заговорил: в этих глазах было удивительное спокойствие с оттенком скрытности, которого Симон до сих пор не заметил, сообщавшее этому лицу дополнительную черту, благодаря которой оно только и становилось самим собой. Словно знаменье появилось на этом еще неизвестном ему существе.

— Есть вещи, — сказал Шейлюс неопределимым тоном, — которым можно здесь научиться… Но это образование не совсем похоже на прочие. Здесь практически нет готовых формул. И нужно время… Правда, — добавил он с довольно жестокой улыбкой, — в этом плане Обрыв Арменаз даст вам полное удовлетворение. Этот дом не создан для спешащих людей…

— Что вы хотите сказать? — спросил Симон снова с раздражением.

— Боже мой, — спокойно сказал Шейлюс, — здесь жизнь течет скорее по четвертям, по временам года…

На этот раз Симон с трудом скрыл свое раздражение.

— В этом случае, — возразил он, — я, наверное, не успею многому научиться, так как думаю, что трех месяцев такого опыта мне будет достаточно.

— Желаю вам этого, — все так же спокойно сказал Шейлюс. — Но в истории Обрыва Арменаз вы будете первым, кому, как вы говорите, будет достаточно трех месяцев.

Симон растерялся. Эти слова были хуже всего. Он пожалел, что слушал Шейлюса. Черт возьми, ему больше нравились весельчаки! Он издалека послал заговорщический взгляд Массюбу, Сен-Жельесу, все такому же подвижному и довольному собой. Но в это время странный, рассыпчатый звук раздался из груди Лау. Тот отошел в сторонку, повернулся спиной, с усилием наклонился над маленькой фарфоровой скляночкой, которую вынул из кармана. Симон не сдержал легкого движения отвращения. Подошедший Массюб пристал к нему, насмешливо улыбаясь.

— Вы еще не совсем привыкли…

— Гм… Нет, признаюсь! — сказал измученный Симон.

— Я очень опасаюсь, — продолжал Массюб доверительным тоном, — очень опасаюсь, что теперь для него слишком поздно.

— Как слишком поздно?

Массюб с улыбочкой склонился к его уху.

— Я думаю, зря он не дал вырезать себе ребра…

Симон подумал, что не расслышал.

— Как вы сказали?

— Ему предложили сделать «прокол», — пояснил тот на своем жаргоне, — но он не захотел его делать. Теперь слишком поздно. Зря он это, говорю я вам: теперь вот сдохнет!

Симон не просил дальнейших объяснений. Он твердо решил больше ничего не понимать.

— Далеко он отсюда живет? — спросил он просто, напуганный при мысли, что может жить в одном корпусе с человеком такого незавидного здоровья.

— Его комната там, — сказал Массюб с лукавым видом, показывая на ближайшую лечебку. — Он ваш сосед. Лау слева и Пондорж справа!.. Славные приятели!..

И, не обращая внимания на тревогу, изобразившуюся на лице его собеседника, добавил, подмигнув:

— Вы знаете того?

— Кого того?

— Того справа… Второго перпендикулярного!..

— Нет.

— Думаю, что так оно и лучше, — проворчал Массюб.

И засмеялся двусмысленным и недобрым смехом, отвратительным Симону. Молодой человек чувствовал, что его травят: они все заодно против него, все! Шейлюс со своим благородным видом, Массюб со своим жаргоном, Лау со своим мертвым голосом! Им овладело отчаяние, он искал способа покончить с этим, когда дребезжащий зов звонка раздался в коридорах.

— Со знакомствами покончено, — сказал Массюб. — Привет честной компании!

Он ушел вместе с остальными, но, когда Симон решил, что остался один, на его плечо опустилась рука и легонько подтолкнула к оставшемуся открытым окну.

— Слушайте!..

Симон не сопротивлялся. Он с удивлением посмотрел на Шейлюса и прислушался… Это шло из невидимой точки, на западе, возможно, вдоль скалы. Это был глухой, непрекращающийся рокот, в котором угадывалась огромная мощь. Это был шум катящихся предметов, натужный шум: можно было подумать, будто по дороге во весь опор несется поезд из телег.

— Поток!.. — сказал Шейлюс. — В последние дни часто шел дождь, он, должно быть, теперь очень мощный.

Поток… Симон слушал, не понимая радости, которая вдруг обуяла его. Он уже слился с невидимым потоком и скатывался по его безликим водам, чей рокот открывал его до сих пор спящим чувствам природу, о которой он не подозревал, о которой не говорилось в прочитанных им книгах. Это исходило из глубины тумана, это, должно быть, низвергалось с вышины скал и разбивалось о землю. В этом далеком, но густом шуме было что-то осязаемое, как материя, и какое наслаждение позволить ей наполнить себя…

— Пора возвращаться, — сказал Шейлюс. — Но вы увидите: болезнь не то, что вы думаете. Да нет же, — подчеркнул он, когда Симон поднял на него вопросительный взгляд, — болезнь… — Не умея облечь в слова все, что хотел сказать, он этим ограничился и таинственно шепнул Симону в дверную щель: — Вы увидите, болезнь — это очень красиво!..

Дверь закрылась, но Лау оставался в углу комнаты; он словно ждал этого момента, чтобы уйти. Он боязливо подошел к Симону, протянул ему руку и прошептал своим тусклым голосом:

— Я рад, что мы соседи… Уже давно…

Он не договорил фразы и закончил ее расплывчатой жалкой улыбкой.

Симон слегка отступил.

— Очень рад, — сказал он тоном, который пытался сделать сердечным.

— Вы слышите меня по ночам? — спросил Лау с новым усилием.

— По ночам? Да нет, а что?

— Да мне случается кашлять, правда?.. В этот час это так слышно… Ах, вы увидите!.. Здесь совсем не весело… Конечно, время от времени бывают хорошие моменты… Есть еще ребята вроде Шейлюса, энтузиасты, — сказал он с видом укора, — но иногда… Болезнь, — закончил он, сморщившись, — это гадость!

Симон осторожно коснулся худой влажной руки, которую ему протянули. Он остался в комнате один. Она показалась ему еще более пустой, чем обычно, и он понял, что больше не сможет обойтись без этих людей, присутствие которых он так плохо переносил.

Симон получил из рук сестры Сен-Гилэр маленький набор иголок разной толщины и несколько катушек с белыми и черными нитками. Так он познал достоинства ручного труда. Если он и протестовал, то очень недолго: его возмущение вскоре отступило перед обворожительностью этих мелких работ, удовлетворением от приведения в порядок разорванного белья, продления существования, которое должно было прекратиться. Он узнал, что можно отвоевать у многочисленных сил изнашивания, если вовремя подцепить петлю носка или зашить расползшуюся рубашку, и, протыкая ткань концом иголки, чтобы продеть восстанавливающую нить, он надеялся, что ткани, порвавшиеся в его груди, тоже понемногу восстанавливаются. Эти занятия на некоторое время доставляли ему самый полный, самый странный покой, какой он когда-либо вкушал. Просто они отличались от всех прежних занятий, какие ему случалось себе находить, тем, что не создавали никаких проблем и вели к определенному результату. Помимо того, что в каждом из них была возможность завершения, чего он никогда не встречал в такой степени ни при какой работе, они также сообщали ему, в неожиданной форме, чувство его полезности. Часы, незаметно подталкиваемые к концу работой его немного неловких, но подвижных пальцев, которые, не прекращая двигаться, не препятствовали грезам, бежали один за другим и, наконец, падали в ночь, покружившись перед ним с меланхоличной плавностью опадающих листьев. Когда вечером в полдесятого раздавался последний звонок и Симон, повернув выключатель лампы, впускал в раскрытое окно ночь, ему казалось, что день словно опутывал его, его тело и душу густыми и непонятными чарами; и уверенность в том, что завтра будет совершенно такой же день, состоящий из таких же простых занятий и таких же покойных часов, наполняла его смутным блаженством и делала его сон более сладким.

Теперь, когда он видел сморщенное личико сестры Сен-Гилэр, чьи глаза были так холодны и неподвижны за стеклами очков, что, казалось, сами были частью обрамлявшей их металлической оправы, Симону хотелось верить, что часть лица этой практичной, незаменимой и мелочной старой девы озарялась внутренним светом и сознанием смысла или пользы ее работы, которое должно было быть ей присуще. Ему бы хотелось на мгновение остановить эту никогда не замедляющую ход, вечно равномерную деятельность и на минуту представить собственному взгляду движение этой жизни, снедаемой множеством машинальных забот. Знала ли она цену всему этому?.. Увы! Равнодушный и ледяной взгляд, с которым его глаза встречались каждое утро, показывал ему, что она не знала и так и не узнает, несмотря на тридцать или сорок лет службы, того, чему он выучился за несколько дней. Ведь, как ни мало значения он уделял этой скромной работе, она сближала его с тем, что его товарищи по Сорбонне, оставшиеся в добром здравии, возможно, никогда не познают, — человеческой красотой ремесел. Благодаря необходимости изучить их поближе, чтобы заниматься починкой вещей, он, действительно, разглядел, словно в лупу, в каждой ткани — необходимое переплетение нитей, а в каждой нити — движение плотно сплетенных волокон. Понемногу он стал представлять себе, как за непонятными событиями, разразившимися в его жизни и приведшими его из Сорбонны на Обрыв Арменаз, с вершины цивилизации на вершину безыскусности, от избыточных интеллектуальных богатств к избыточной наготе и от изучения греческих философов к штопке дырявых чулок, выстраивается цепочка, похожая на ту, какой он восхищался в переходе от одной нити к другой или от петли к петле, и понял, что только внешняя бессвязность скрывала от его взора эту цепочку. Он испытывал какое-то горькое удовольствие, когда замечал, что его пальцы, трудясь над не предназначенной для них работой, потихоньку ткали саван, под которым умирала его гордыня.