И вдруг мне словно ужа за шиворот сунули. Я увидал: пчела — это пчела, солдатики — это солдатики, гусеница — это гусеница, и вокруг меня не царство, а лопухи.

Мысли мои отчаянно заметались, а сердце притаилось. Оно словно бы отошло в сторонку… от меня самого.

Я поднялся на ноги, ошеломленный, выпрыгнул из канавы, пошел прочь, не оглядываясь, туда, к большим домам.

— Ты оглох?!

Я вздрогнул: возле ворот нашего дома сидели на траве ребята. Смирнов махал мне рукой.

— Чего?

— Завтра с «шариками» играем. Ихний вожатый приходил.

Я перешел улицу, сел с ребятами. Я шел к ним, а они почему-то пришли ко мне.

— Постоишь в воротах? — спросил меня Вава.

Новый уж пополз ко мне за шиворот.

— Постою! — Но честность была настороже: — А Коныш?

— Коныш! — презрительно хмыкнул Смирнов. — Коныш — прыгунчик. Ему бы только покрасоваться.

— Мы из термолитовцев одного Ходунчика берем.

— Яваня в настоящих воротах не стоял, Коныша надо взять! — сказал Егор.

— Да, конечно, — упавшим голосом согласился я.

Смирнов сплюнул себе на ладонь и двумя пальцами резко ударил по слюне.

— Яваню, пацаны, берите! Я загадал: полетит направо — Яваня. Яваню показало.

— Тебя берем, — сказал Вава.

— Во сколько приходить и куда?

— Вот здесь соберемся и пойдем. Играем после полдника. В четыре часа.

— А где?

— На Дубенке, где же еще?

Термолитовцы на такой важный матч шли бы строем, как ходят боевые отряды.

Я мечтал ходить строем, выполнять строгие важные приказы, отдавать если не честь, так пионерский салют. Одним словом, жить для больших дел, всерьез.

Война, до которой мы не доросли каких-нибудь семь-восемь лет, была для меня высшим судьей, но и высшим восторгом. На войне весь ты на виду и сам за себя в ответе. Если ты трус, то ничто тебя не спасет, а храброму — слава! Можно стать маршалом и водрузить знамя на рейхстаге. Только мне хотелось сразу всего: и знамя водружать, и армиями командовать. Ах, как я завидовал нахимовцам и суворовцам, будущим красным генералам! Но если бы вдруг в школу пришла разнарядка откомандировать для прохождения учебы в суворовское училище лучшего из лучших и директор, выстроив школу на торжественной линейке, подошел бы ко мне, я, потеряв голос, сказал бы «нет». Я бы повторил это «нет» и во второй раз, во всеуслышание. Пусть потом мне было бы плохо, пусть ребята презирали бы меня, а учителя каменели бы лицами, не замечая моего обязательного «здравствуйте», я вынес бы все это. Я знал, кем я буду.

Это должно было вырасти вместе со мной, свершиться в свой срок. И мне от этого никуда не деться, как от усов, которые вырастут и у меня.

Играть и жить было для меня не одно и то же и для термолитовцев не одно и то же, а вот Мурановская улица игры совсем не признавала, ей хватало жизни.

Наша ватага шла гурьбой, через картофельные поля перед Карасовом, по Карасову — поселку огородников, по лесу.

Общего разговора никак не получалось. Игра с «шариками» — самое важное событие лета. Победить «шариков» никому не удавалось — ни казарменским командам, ни лагерным.

Когда уже шли по лесу, завелся Толяна. Стал рассказывать о брате. Оказалось, что брат у Толяны — герой. И не вообще, а законный, со звездочкой и орденом Ленина. Во время войны он летал на бомбардировщиках, а теперь — на реактивных. Приехал он на короткую побывку для того, чтобы намылить Толяне шею, чтоб не водил компанию со шпаной. Шея была намылена вчера вечером, и Толяна беспокоился за свою форму, пойдет ли игра. У «шариков» не какие-нибудь пионерчики играют, а ребята из детских, а то и юношеских команд московских мастеров. Капитан у них из «Спартака». Он и в «Спартаке» — капитан.

У меня на лбу выступила испарина. Вон какая игра ждала меня!

Я озабоченно оглядел команду, вопрос сам собой так и порхнул с моих губ:

— А где же Никола?

Большой сильный парень Никола, бровастый, с которым я играл первую свою игру, почему-то не появлялся с той поры на улице. Я о нем теперь вспомнил, потому что в серьезной игре он очень бы пригодился.

— Никола вкалывает! — сказал Толяна.

— Как? — не понял я.

— На фабрике он, возильщиком, — сказал Смирнов. — На прядилке. Ему скоро шестнадцать.

— Тележку катает, — хохотнул Толяна.

— А школа как же? — спросил я осторожно.

— Шесть классов — седьмой коридор! — Толяна совсем развеселился.

Мне Никола показался серьезным парнем, и тут Смирнов сказал:

— Никола в этом году в вечернюю пойдет. А потом в текстильный техникум.

— Вечерка — дремалка! — Толяна вдруг крякнул, выпятил грудь и промаршировал: — Ать-два! Ать-два! Еще пару лет прокантуюсь — и в армию. А там на сверхсрочную. Ать-два! Ать-два! Хорошо! Это Чапаю надо думать, а солдат спит — служба идет!

У «шариков», вернее, у лагеря завода «Шарикоподшипник» все было по-настоящему и по настоящим правилам.

Поле размечено белыми линиями, с центральным кругом, со штрафными площадками. По углам — флаги, на воротах — сетки. Даже табло было.

На поле вышла судейская бригада. Главный судья свистнул, и мы, поджав руки в локтях, выбежали на центр.

«Шарики» в зеленых футболках с номерами, в красных трусах, в зеленых гетрах с тремя красными полосками и — в бутсах.

Мы в чем придется и все босые.

— Пускай снимают буцарики! — сказал Егор Ваве.

— Перекалечат всех, — поддакнул Ходунов.

— Ничего, сыграем, — сказал я, испугавшись, что такая настоящая игра может не состояться.

Капитан «шариков» вышел вперед и крикнул:

— Физкульт!

— Привет! — пробасила его высокорослая команда.

— Лбы как на подбор, — сказал Толяна, самый из нас старший и большой. — Не мотнуть ли в лес по грибки, пока ноги целы?

— Тише, Толяна! — Я страдал за всю нашу разношерстность и несобранность.

Вава тоже вышел вперед и махнул нам рукой.

— Привет! — нестройно, словно стыдясь чего-то, пробурчала наша «деревня».

— Капитан, ко мне! — позвал судья.

— Чего? Они будут в бутсах? — спросил судью Вава.

— Обещаем играть осторожно, — сказал капитан «шариков».

— Все равно перекалечите всех.

— Я скажу своим, чтоб все играли осторожно! — упрямо повторил капитан «шариков».

Конечно, они ни за что не снимут свои настоящие бутсы. Да будь они у нас, мы бы тоже не сняли.

— Ладно! — махнул рукой Вава. — Давайте ворота разгадывать.

Он угадал и крикнул мне:

— Яваня, какие ворота берешь?

Я любил терпеть в первом тайме, и не любил терпеть во втором. Показал на ворота, стоящие против солнца. Вратарь «шариков» удивился, но я знал, что делаю.

Рыженький, голуболицый мальчик, начиная игру, повернулся к нашим воротам спиной, откинул мяч своим полузащитникам и тотчас бросился вперед и налево. Из глубины поля мяч послали точно на выход, и голуболицый, чуть протолкнув мяч перед собой, ударил хлестко и метко. Мяч попал бы в «девятку», но я нечаянно оказался в этом углу и перебросил его через верхнюю планку.

— Смотри! — крикнул мне Вава.

— Смотрю! — ответил я обидчиво: защитники ведь сплоховали.

Угловой подали верхом. Я прыгнул, и мяч привычно прилип к моим пальцам. Выбивать босой ногой настоящий футбольный мяч — больно. Я выбил плохо, чужому.

Нападающий «шариков» ударил с лету, но в сторону от ворот.

— Выбей! — попросил я Толяну.

Тот разбежался и рванул от души. Мяч попал Ваве, и Вава с левой потряс вражескую штангу. Игра пошла тяжелая.

У наших ничего не получалось в нападении. Мяч все время был у «шариков», и наших нападающих хватало только на то, что они путались у них в ногах, не давая пробить по моим воротам.

Скоро кутерьма из центра переместилась к моей штрафной площадке. Запахло голом. Я метался в воротах, то и дело теряя из виду мяч, пытался перехватить его, но защитники, не доверяя, видно, мне, лупили куда попало, лишь бы от ворот. И наконец Толяна поймал мяч руками, потому что меня свалили свои же игроки.