Помните, на Олимпийских играх в Мексике? Мяч за линию вышел, наши защитники тотчас и прекратили борьбу. Судья свистка не дал, а у нападающего совести не было, из другого он мира был, из того мира, где и обман объявляется добродетелью, если дает деньги. Вскинули руки футболисты — гол! Нечестный гол. И никто из них не побежал к судье, чтобы заступиться за правду. Их устраивала ложь.

Комментаторы и футбольные учителя долго еще упрекали наших футболистов, что они прекратили борьбу. Упрек был справедлив. Но у меня темнеет кровь от другого учительства. Попал футболист в офсайт, видит, что неправ, но мчится к воротам, коли нет свистка. «Молодец!» — говорят ему.

А уж такой ли молодец? Что он, этот гол, дает? Выигрыш? Но только чей это будет выигрыш? Или одной ложью больше, одной меньше? Покривил футболист совестью — не беда! Но ведь еще у многих — у молодых, у будущих, у будущего нашего — зерцало становится мутным. Нет, нам подавай чистые победы. Никаких других не надобно.

В тот раз, там, за годами, я дальше Цейлона «не поплыл». Засмотрелся на птицу. Небольшая, но не воробей, она сидела на заборе перед моим окном, сидела, радостно что-то чивиркая. Может, на Цейлон как раз летела и меня с собой звала.

Я тихонько отворил форточку, чтобы получше разобрать, чего от меня хочет птица, но она, видно, сама с собой разговаривала. Вспорхнула и улетела.

И тут я наконец увидел, что на другой стороне улицы стоит Сережка Коныш и машет мне рукой, чтоб выходил. Я вышел к воротам.

— Иди сюда! — крикнул Коныш, в руках у него была толстая продуктовая сумка.

— Сам иди!

Он вдруг послушался. Подошел.

— Значит, ты у нас — первый вратарь?

Я пожал плечами, но сказал честно:

— Ты лучше прыгаешь, красивей.

— Пошли!

— Куда?

— В Карасово. Ты мне бьешь десять пендалей, я — тебе десять. Тогда и поглядим.

Я не называл себя первым. Я даже был уверен, что Коныш лучше меня берет одиннадцатиметровые… В игре — другое дело. Я на прыжок не надеюсь, выбираю самое выгодное место в воротах, и под ноги мне ничего не стоит лечь.

— Ну? Идешь или нет? — Глаза у Коныша были злые.

— Пошли, — сказал я. В сумке у него лежал мяч.

Мы шли молча. Мне было не по себе. Я с Конышем не ссорился.

— Твоего дядю в «Торпедо» берут? — спросил я, чтобы завязать разговор.

— Не у «красных» же брать дырку от бублика!

— А я не за «красных», не за «синих», а за «Спартак».

— Кто болеет за «Спартак», тот придурок и дурак. — Коныш хотел разозлить меня.

— Неважно, — сказал я. — Зато спартаковцы до последнего бьются.

Коныш не ответил.

— Отряд-то у вас работает?

Он опять не ответил. Ну и ладно, я тоже молчать умею.

Луговина среди сосен была пуста.

— Первым бью я! — сказал Коныш, расстегивая «молнию» на сумке.

Мяч у него был новенький.

— С разминкой? — спросил я.

— Сойдет и без разминки.

— Сойдет!

Я пошел в ворота.

— Бьем с девяти шагов! — выставил новые условия Коныш. — Промах не в счет, попадание прямо во вратаря тоже не в счет.

— Согласен.

Он поставил мяч. Отошел, улыбнулся, крикнул что-то по-птичьи, ударил. Я взял мяч слева от себя.

— Тихо получилось, — сказал Коныш.

— Бей сильнее.

Он ударил опять в левую сторону, а я сиганул вправо. Мяч угодил мне в ноги и отскочил в поле.

— Везет! — Коныш сплюнул.

— Повезло, — согласился я.

Он еще трижды бил и трижды мимо, целил под штангу.

— Ладно, теперь ты ударь, — сказал он мне.

Я спорить не стал.

Ударил — Коныш взял, еще ударил — опять Коныш взял. Сравнялись. Третий и четвертый удары мне удались. Пятый Коныш взял.

Поменялись местами.

В этой серии ударов Коныш один раз пробил по центру, два мяча забил, а два не забил.

— У меня в запасе четыре удара. Не забудь!

— Не забуду, — сказал я.

И вдруг злость распалила меня. Ну чего он? Первым хочется быть? Прыжки у него хорошие? Когда по мячу как следует треснуть — прыгай не прыгай… Я бил сильно, не боясь промазать, целился повыше. И все получилось как надо: пять раз угодил в ясное небо, но пять раз попал, и Коныш падал на землю только себе в утешение.

— Счет семь — два, — напомнил я ему. — У тебя четыре удара. Будешь бить?

— Буду! — голос у него предательски зазвенел.

Я занял место в воротах.

Он ударил щечкой, в шестерку. Точно, но опять слишком слабо. Я прыгнул, ткнул мяч кулаком. Осталось три удара.

— А счет прежний. — Я торжествовал. — Семь — два.

Сережка разбежался, ударил хлестко, но я-то был на волне. У меня все получалось. Прыгнул и накрыл мяч телом. Поднялся, постукал мячом о землю. Бросил Конышу. Тот бить не стал, а только катнул мяч. Чтобы унизить, что ли? Я не поленился, нагнулся, принял этот пас, поднял голову… и обомлел. Слезы, настоящие слезы лились из Сережкиных глаз, но он словно не замечал их.

— Давай сюда! Давай!

У него оставался последний удар. Он забил.

Я пошел принести мяч, но Коныш, уже с сумкой в руках, обогнал меня, схватил мячик, спрятал, чиркнул «молнией» и убежал, не оглядываясь.

Я понял, что виноват.

«Но ведь он сам», — попробовал я себя утешить, а вины не убавилось.

Я повернул в лес. Сосны обступили меня, повели в низину, в зелено-сизый мох. Я шел по мягкому, но шаги отзывались у меня в затылке, словно я щелкал каблуками по булыжнику.

«Поддать — тоже ведь нельзя было», — сказал я себе.

Это была правда.

Я прошел мимо березы и прислонился к осинке. Яркие красные листья лежали на зеленом.

— Я пришел, — сказал я лесу. — К тебе.

Больше ничего не сказал. Он ведь все видел и все понял. Победа над человеком принесла мне боль, одну только боль и обиду. На самого себя.

Не облако, а всего лишь полоска зарделась высоко в небе. Я смотрел на этот огонь, пока он не погас.

— Я домой пойду.

Лес зашумел потихоньку. То ли ему тоже было не по себе, то ли это он меня успокаивал. Я шел через пустырь к городу, темнело быстро, и, торопясь обогнать осеннюю темень, в засиневшем небе вспыхивали звезды, а в домах лампочки.

Кубок страны разыгрывался осенью.

Каким-то чудом «Красное знамя» пробилось в ту часть турнира, где в игру вступали лучшие команды Союза. Соперник «красным» достался грозный, задира в своем первом классе мастеров, — ВВС.

Словно вся пасека поднялась и покинула обжитое место. Гудящими роями шли казармы, мчались наперегонки россыпью мальчишки. Торопились люди степенные. Узнавая друг друга, перекликивались, перешучивались:

— Ивану Васильевичу! Идешь?

— Иду.

— Надо, брат, надо! Своих поддержать.

— Поддержим.

— А я вот, понимаешь, на рыбалке простыл. Беда! Такой день, а голоса нет.

— Свистни.

— Свистун я никудышный. Мальчишкой не выучился.

— Ничего! Свистеть не умеешь — топай.

У стадиона «за линией», по преданию построенного англичанами, работавшими у фабриканта, толпа распадалась на две. Одна, в черном и сером, — солидные, шли в ворота, у них имелись билеты на трибуны. Другая, пестрая, кольцом охватив стадион, штурмовала заборы.

Мы с Вавой, оседлав изгородь, никак не решались сигануть вниз — столько было сегодня милиции и сторожей с красными повязками. А на поле уже был дан свисток, и почти тотчас небеса, как старую парусину, разодрало надвое. Сторожа и милиционеры побежали к трибунам, и мы хлопнулись, как мешки, наземь и помчались вместе с ними узнать, что и как.

— Банка!

— Баночка-а-а! — орали мы друг другу, потому что каждому чудаку было ясно: наши забили.

Мы устроились с Вавой на нижней ступеньке первого ряда. Скверно устроились, видели только головы футболистов.

ВВС все-таки отыгрались, забили мяч минуты за три до конца второго тайма, и мы промучились с Вавой еще тридцать минут, хорошо видя только, как выбрасывают мяч из аута.

Счет один — один означал в те времена, что назавтра футбольное сражение будет продолжено.