Только успел вчера запечатать письмо Романовскому, как явился сам с Лерой. А у меня как душа чуяла — на каждый звонок, шумок вздрагивал и прислушивался — не идет ли? Гены какие-то существуют, телепатия. Ночевали. Я спал на кухне. Отключили холодильник, чтоб не мешал. Но не мог заснуть долго, все текст мерещился, частушки, «Березонька», а потом кошмарный сон, будто прогон, а у меня балалайка не та, на балалайке шесть струн натянуто. Шеф на сцену, за мной гоняется. — Почему не играешь? — Не могу, — говорю, — на балалайке шесть струн натянуто. — Ну и что? Играй… — Не умею на шестиструнной балалайке играть, только на трех-, а «Камаринскую» вообще на одной играю…

В общем, чушь какая-то.

Хвалил шеф, Можаев просто обалдел от радости, как хорошо, и сам чувствую — с Богом живу. И в то же время такая тревога на душе после репетиции. Что-то должно случиться, сердце стучит от волнения и от сознания, что что-то выходит из меня настоящее и общечеловеческое.

Отец мой, не оставь меня, не погуби тщеславием и самовлюбленностью, всели в меня силы и уверенность для ведения дела любви и придай скромности и доброты духа моего, не погуби корыстью и суетой. Чтобы все так и еще лучше, но не мне, а людям, а через них и мне что-нибудь перепадет от нашей общей любви. Аминь.

Подлетел Глаголин. На ухо шепчет. — Театр в ужасном положении. Ты не представляешь, насколько все серьезно. Нужно срочно вступить в партию — в два дня. В субботу собрание, три рекомендации, и дело в шляпе. Нужно укрепить нашу организацию молодыми кадрами, Любимова могут снять в любую минуту. Завтра и послезавтра прогонов не будет. Надо срочно вступить в партию вам со Смеховым.

Я за правое дело в огонь и в воду, но это ведь очень серьезное дело, сейчас сгоряча влипнешь, потом не рассчитаешься. В два дня такие дела не делаются. Ты пойми меня правильно, это расходится по всем пунктам с моими убеждениями. Да потом, наивно думать, что два партийных человека молодых могут спасти что-то. Если сверху нацелились и есть на этот счет указания, хоть весь театр подастся в партию, ничего не добьется и не изменит.

Смотрел репетицию Анхель. Хвалил. Ездили в ВТО обедать. Проводил его до дому. Рассказывал, как его обокрал Хмелик и отнял два года жизни, — за эти два года я бы уже фильм снял и новый начал.

Можаев. Этот Назаров — дерьмо, по-моему. Начал считать, сколько у меня положительных героев, сколько отрицательных, чего-то переставляет, передвигает, одних в положительные, других еще куда-то, арифметикой занимается, а не делом. Ты мне честно скажи, что он за мужик?

Провожал Анхеля и попал на Новый Арбат и подумал, глядя на эту архитектуру модерновую — ну кого мы удивить хотим? И чем! Коробкой спичечной на попа или ребро?

А рядом, между этими коробушками, стиснутая ими со всех сторон, притаилась церквушка и нет особого в ней «изюма», но хорошо и на сердце мило. И еще подумал: как давно я не ходил по Москве просто так, не по делу, — гуляя и дивясь на нее, ведь хоть постарались некоторые деятели на атеистической ниве, истребили татары своего засола очень много красот русской в Белокаменной столице, но все ж кое-что осталось и удивляет. И решил — как освобожусь немного, пойду пешком по московским церквам и храмам и отдохну сердцем. Возьму сумку, посох, перехватить что-нибудь и буду ходить, смотреть и радоваться просто так, просто от того, что есть такая красота на земле нашей и что, действительно, человек рождается, чтоб полюбоваться ею и уйти с миром назад, чтоб рассказать другим там, что видел здесь, на что обратить внимание, коль случится кому родиться.

Шифферс дал свой роман на четыре дня. Зайчика все нет. А я уже скучаю. Что бы я делал без Зайчика, не знаю. Другого такого Зайчика мне никогда не найти, Зайчик, хороший мой, любимый мой, приезжай скорей домой.

Ноги гудят. Устал, намотался за день. Квас пью. Теща говорит: — И с чего ты пьешь столько, есть не ешь, а пьешь столько, у тебя… водянка будет, смотри.

Вот и еще один день сократился, так и идет жизнь в делах и заботах.

Приближается 4-летие театра 23 апреля. Венька с парнями, а скорее один, сочиняет капустник, я почти не принимаю участия за неимением времени и «физических сил», как говорит Дупак. Кстати — почему Любимов уверен, что Дупак — стукач, что между ними произошло, мне все кажется — не прав шеф, но, быть может, в связи с официанткой «Камы», ожиданием ребенка от нее, развода с женой и пр. темными для нашего общества делами — Дупак чего-нибудь боится и не хочет портить отношения с начальством, заигрывает с ними на всякий случай, каждый ведь хочеть жить — у него не было детей, он был женат на старой больной женщине, и тут ему предстоит стать отцом в сорок с лишним лет, это ведь какое счастье для мужика, променять, отдать все, жизнь, славу, положение — нет, положение он не хочет терять, и как ему удержать свою кралю? В общем, черт его знает, положение у него незавидное сейчас. Любимов обвиняет его в измене, в развале театра, в стукачестве.

Мой день вчера.

В 11 часов одеваюсь для репетиции, готовлю на сцене чучело Живого, проверяю реквизит, все делово, спокойно. В зале какой-то народ, человек 20, на меня это нимало не подействовало, как раньше, я радостно отметил это про себя, волнение было в пределах возможного, хотя сидели Карякин, Крымова, какие-то интеллигентные люди, солидные, в очках. Одного воробья я в суете не узнал, хоть и рассмотрел внимательно. Это Жан Вилар и рядом Макс Лион.

Любимов (берет микрофон):

— Дорогие артисты, приготовились к репетиции, проверьте выхода, березы и давайте начинать.

К нему подходит Дупак, что-то шепчет на ухо. Обменялись о чем-то шепотом. В зале лишь слышно, как лампы в софитах шипят.

Любимов (громко):

— Я не могу этого сделать, я буду репетировать.

Дупак (громко):

— Я прошу этого не делать, либо я вынужден попросить сам выйти всех из зала.

Любимов. Я отвечаю за свои действия, это не прогон, это черновая репетиция, и право театра приглашать специалистов на рабочую репетицию.

Дупак. Это не рабочая репетиция, это показ, а показывать, я считаю, еще нечего, тем более посторонним людям.

Любимов. Здесь нет ни одного постороннего человека, это друзья театра, которые помогают нам в нашей работе вот уже четыре года.

Дупак. Я требую остановить репетицию.

Любимов. Я не подчиняюсь Вам. Покажите мне бумагу, запрещающую репетиции.

Дупак. Зачем эти детские разговоры, или мне что, выключить свет?

Любимов. Пожалуйста, идите, выключайте! Вы оказались в одном стане с Улановским. Когда он растаскивал декорации «Павших и живых», Вы не были с ним заодно, а теперь Вы вон как заговорили.

Артисты давно высыпали на сцену. Я мелю какую-то чушь, что это моя работа, Вы мне платите, я никому ничего не показываю, я просто работаю, репетирую. Вякает что-то Зинка, Власова.

У меня лезут глаза из орбит, кружится голова, бьет колотун (Гоша мне об этом сказал вечером). Я ничего не соображаю, понимаю только, что происходит что-то неслыханное, скандальное и всерьез.

Все больше шумит Любимов, краснеет и бледнеет Дупак, сзади шефа, за спиной маячит парторг Глаголин, заводятся артисты, поднимается всеобщий шухер.

Дупак. Давайте мы не будем все кричать. Время идет, и надо что-то решать. Я предлагаю подняться на десять минут наверх и обсудить создавшееся положение. Как вы считаете, Борис Алексеевич?

У Глаголина вид растерянного сатаны. Он наклоняется к уху шефа.

Глаголин. Я считаю, что надо подняться на пять минут, Юрий Петрович…

Любимов. Ну хорошо. Гости дорогие, извините, что так получилось. Мы вас просим подождать 10 минут спокойно в зале, а мы выйдем и договоримся. Пойдете, может быть, из коллектива кто хочет присутствовать? Местком… комсомольская организация?..

В кабинете.