Наступило тяжелое для театра, для всех нас время, и вот оно-то и определит наши индивидуальные человеческие и гражданские позиции, проверка на вшивость пришла.

У меня нет желания эти дни описывать подробно, по часам, хотя, может быть, это-то и будет самым интересным для потомков, коль они начнут разыскивать нас. Запишу, что придет, застучит в память. Сразу такое событие, да оно еще и назревает к тому же, не охватишь глазом, не оценишь чувством, не сообразишь по ходу.

Первый день — 22 апреля — день слухов, исходит из гл. квартиры, в основном от жены — жена не станет врать, — слухи подтверждаются еще кем-то посторонним, поднимается шухер, народ хочет найти козла — директор и заместитель — собирается ком. открытое собрание, я секретарствую, Венька председательствует, выносится решение.

Поносят Дупака, Улановского, приходит Дупак.

— В чем дело? Почему не пригласили меня? Я пока директор, член партбюро…

— Здесь критикуется ваша работа…

— Я бы вам объяснил, вы пользуетесь какими-то слухами…

Венька предлагает подвести черту. Дупак просит слова. Голосуем. Слова не дают. Он начинает кипятиться. Уговорил, дали слово… Просит ознакомить с протоколом. Объясняем на словах; видно, как его страшно интересует, кто именно и что в подробностях говорил. Уже потом: — Дайте мне протокол, я — коммунист, я имею право контролировать действия ком. организации.

Протокол не у меня. Он у Киселева. Киселев посылает его к Губенко, Губенко говорит, что потерял ключи…

— Какие ключи?

— От места, где лежит протокол.

Решение отпечатываем на машинке. Передаем его в партбюро. Дупак звонит Шабанову (читает по тел. нашу бумагу). В три часа они уезжают в райком.

Первые слова Шабанова, как появились наши деятели: — Что там у вас, Славина руководит театром? Вы даже не знаете, что у вас происходит собрание.

Почти никто не уходит из театра. Митингуем, готовы на все: положить заявление об уходе, массовый уход, забастовка.

— Без права поступления в театры Москвы и Ленинграда. — Готовимся в таксисты.

Вечер. «Десять дней». Антракт. Труппа собралась в большой гримерной. Приходит Дупак, Глаголин, Голдаев — члены бюро. Труппа требует ясного разъяснения о положении дел, о судьбе гл. режиссера. Я пишу.

Глаголин. Сегодня было ком. собрание, которое приняло резолюцию, в которой просило партбюро разъяснить положение дел и прекратить распространение зловредных слухов о снятии Любимова.

1. Репетиции сп. «Живой» прекращены с ведома Ю.П. Сначала хотели вывесить приказ, но Ю.П. попросил этого не делать, написал докладную записку, где заверил партбюро, что они с автором будут дорабатывать литературный материал, чтобы усилить, уточнить его идейную направленность.

2. Насколько мне показалось, некоторые товарищи сомневаются в деятельности бюро. Напомню, что все спектакли обсуждались и принимались бюро, и бюро вперед всех отвечает за все события. Я хочу сказать, никаких расхождений с Ю.П. нет, бюро поддерживало и будет поддерживать парт. линию гл. режиссера.

3. Сегодня я и Дупак были у Шабанова. Т. Шабанов сказал: «Приказа о снятии нет, и вопрос так не стоит».

4. В трудное для театра время, защита театра состоит не в анархии, а в выдержке и организованности, в разумности поведения, поэтому я думаю, что все наши действия есть одного плана — в защиту Ю.П.

Я призываю всех к выдержке и разумному поведению. Сегодня Родионов подтвердил еще раз: приказа нет. Завтра будем разговаривать с Шапошниковой.

Голдаев. Мы приняли решение. Расхождений с гл. режиссером у п. бюро не было. Завтра бюро соберется еще раз, с учетом завтрашнего совещания. Нужно единство в позиции всего коллектива и у нас, у бюро партийной организации с позицией ком. собрания расхождений нет.

Сабинин. Приказа нет, все в порядке. А что есть? Что значит «трудное для театра время»?

Губенко. Мы благодарим парторга и директора за сообщение коллективу о положении дел.

После спектакля: Ю.П. будет на совещании, хочет выступить, просил вас подготовиться, тоже выйти и спокойно по бумаге прочитать. Вести себя сдержанно и достойно.

До двух часов ночи я готовил речь. Утром переложение на машинку в двух экземплярах, с выражением прочитал жене и теще, одобрили.

Шеф ходил перед Ленкомом взад-вперед, как разминался на ринге, похож был на какого-то зверя, может быть, льва, который, не обращая внимания на зрителей, сосредоточенно вдоль решетки туда-сюда. Подъезжали, подходили артисты, здоровались друг с другом и почему-то по одному подходили к шефу, как за указанием перед смертельной операцией, как будто шеф говорил каждому свое, другое… всем же он говорил одно: — Спокойствие и выдержка. Поддержите, если не будут давать слова.

Докладывал балбес Сопетов, первый заместитель начальника управления.

— 61 спектакль, по количеству хорошо, по идее не так хорошо и правильно.

— Еще Энгельс так мечтал о драматургии.

— Почему такая страсть показывать теневые стороны, унылые, грустные… А где же произведения, зовущие вдаль, к светлому коммунизму, вселяющие уверенность, а не сомнения, и растерянность, грусть у камина…

— Театр Ленинского комсомола вернулся к молод. теме и занимает достойное место среди молодежных театров.

— Наметилось повторение опасных ошибок в театре на М. Бронной, которые имели место в театре Лен. Комсомола.

— Повысить и укрепить роль директора театра, как партийного руководителя, призвал нас исполком Моссовета.

— Советский труженик получил теперь больше времени для культ., отдыха, и мы должны его этим отдыхом обеспечить.

— Будьте покойны, они этот график с ком. пунктуальностью выполнят.

Сопетов косноязычил в микрофоны час, а Ленин с задника кричал на трибуну.

Прения… Верх идиотизма, глупости, серости… Все заранее подготовлено, известно, кто и о чем будет говорить… На трибуну выходят люди, которые ни о чем серьезном, интересном не могут сказать — профсоюзные деятели — Розов, Баркан, Некрасов.

Розов. Тем, кто вышел сейчас из зала, Советская власть ничего не дала.

Баркан. Почему никто здесь не говорит о наболевших вопросах… цыгане — неорганизованный народ, спек. про войну, как цыгане… театр ездил в мире. Это очень серьезные вещи, почему никто не говорит об этом… Я скажу… Даем прибыль и не можем ее использовать. Я не могу сформировать труппу, как нужно… устарели формы театра, произведений. Я кончаю, я кончаю…

На следующий день он вступил в партию.

Некрасов. Давайте встретимся с драматургами. Нет хороших пьес, в чем дело…

20 мин. упрашивал организовать встречу с драматургами — паразит, идиот, прости Господи.

Верченко сказал об идейной бесперспективности театра на Таганке.

Любимов. Кому приготовиться следующему?

Родионов. После выступления т. Верченко я все скажу.

Родионов. На этом разрешите собрание считать закрытым, подвести черту и зачитать резолюцию.

Любимов. Я прошу слова.

Родионов. Все, Ю.П., совещание закончило свою работу… и у меня нет ни одной записки… нет, есть одна анонимная.

Любимов. Анонимных записок не читаем.

Родионов. Тут с одной Таганки записалось 6 человек, вы что же хотите, чтоб всем дали слово?

Поднимается шухер.

Выкрики. Сабинин. Разве вы не видите, какая пропасть лежит между вами и залом? И вы нам оттуда несете глупость…

Золотухин. Коммунисту не дают слово.

Выскакивает Губенко. Товарищи, я хочу зачитать резолюцию ком. собрания.

Родионов. Тов. Губенко, я прошу Вас не делать этого.

Губенко начинает читать. Его перебивает в микрофон Родионов, зал орет.

Глебов. Губенко, сядьте! — Дупак сидит с ними, деятелями театра Станиславского, их парторг брызжет пеной, вскакивает с места, беснуется… Куролесина начинает читать резолюцию… «Указать т-ру на Таганке на идейные недостатки спектаклей «Послушайте» и «Павшие». Ее перебивают…