— Я не знаю, где вы его откопали, мсье Помпидош, — заявляет он, — но это натуральное. Какой букет! Сразу видно, что боженька не такой сволочной мужик, как думают некоторые.

От такой похвалы у Помпидоша из-под кустистых бровей закапала влага.

Передо мной остаются двое: пышная и чернявая прислуга из галантерейной лавки, такая же незамысловатая, как и округлая со всех сторон, и ее гусар, веселый солдат здоровенного роста.

— Рад, что у вас сегодня увольнение, милок. Я бы пригубил вашу ручку, милочка, но, согласно моему пособию, в отношении девушек это запрещено.

И тут он замечает меня. От изумления его физиономия вытягивается.

— Сан-А! Если бы я знал… Ах, ты, черт возьми!

— Итак, мы устраиваем прием без своего непосредственного начальника? — говорю я, стараясь придать своему липу обиженное выражение.

Берю поворачивается к домработнице.

— Угостите гостей дринком, Марта.

Затем, подхватив меня под руку и захлопнув ударом каблука дверь в вестибюль, он шепотом произносит:

— Это пробный парадный обед, Сан-А, ты не обижайся. Я сказал себе, что теория без практики ничего не стоит, ну и организовал прием, пока нет моей Берты!

Он отступает на шаг, чтобы я лучше разглядел его фрак.

— Что ты скажешь о моем платье?

— Потрясно, малыш!

— Признайся, что если бы я сейчас стоял на крыльце замка Людовика Такого-то, меня могли бы принять за графа?

— Да-с! — отвечаю я.

Он качает своей красивой, в зеленых пятнышках головой.

— Что бы там ни говорили, но по наружности все-таки судят. Внутри своего черного сюртука я чувствую, как мне идет непринужденность. Заруливай ко мне, не пожалеешь.

Я вхожу в столовую и действительно ни о чем не жалею! Он раздвинул свой обеденный стал, придвинул его вплотную к стене и накрыл старыми газетами. И уставил его закусками собственного сочинения.

Портвейн для мужчин, игристый сидр для дам! Колбаса с чесноком! Филе селедки! Бутерброды с камамбером, с ломтями хлеба толще телефонного справочника (Парижа и его пригородов )!

— Я все продумал, — комментирует Берюрье. — Так как у меня не было скатерти, я постелил газеты и, заметь, только «Фигаро», чтобы все было как в лучших домах Парижа!

Он испускает вздох.

— Чего только не сделаешь, когда любишь! Если бы моя Графиня была сейчас здесь, у нее бы гляделки на лоб полезли, ты согласен?

— Она бы наверняка свалилась в обморок, Толстый. Твой прием — это же Версаль времен расцвета. То есть, пышность, подстрекающая к революции! Если ты часто будешь устраивать такие банкеты, это вызовет в стране волнения, от этого никуда не денешься!

Он подозрительно смотрит на меня.

— Ты что, смеешься надо мной? — спрашивает он.

Я моментально делаю самое невинное выражение лица.

— Разве не видно, что я потрясен до самого основания? Честно говоря, я не ожидал такого размаха, такого великолепия, такого, класса, Берю! У меня просто опускаются руки!

— Кстати, — спрашивает он, — ты зачем приходил?

— Чтобы сообщить тебе потрясную новость, Малыш. Я выбил для тебя кафедру в Высшей национальной школе полиции.

Для него это удар под дых, и он не может удержаться от болезненной гримасы.

— Зачем же ты издеваешься надо мной, да еще в моем собственном доме! — возмущается он.

— На полном серьезе. Ты назначен преподавателем-стажером в ВНШП. Скажу больше, ты должен приступать к исполнению не позднее, чем через двое суток! Зайди к Старику, он подтвердит. Ты все еще думаешь, что я морочу тебе голову, однако бывают обстоятельства, когда темнить ни к чему, согласись?

Как я хотел бы, чтобы вы стали свидетелями этой метаморфозы, товарищи мои! Его будто бы осветили изнутри дуговой лампой! Складки на лбу расправляются, зрачки увеличиваются, грудь выпячивается колесом. Он хлопает в ладони, требуя тишины.

— Друзья мои, — с пафосом восклицает Его Величество, — я очень хочу освободить вас от вопроса, почему я устроил этот прием. Вы не представляете, меня сегодня назначили преподавателем Высшей национальной школы полиции!

Всех охватывает исступленный восторг. Все рукоплещут. Все не медля кидаются к нему с поздравлениями. Дамы целуют. Мужчины хлопают по плечу.

— Преподавателем чего? — спрашивает Альфред-цирюльник. Берю оборачивается ко мне.

— И правда, преподавателем чего? — спрашивает он с беспокойством в голосе.

— Правил хорошего тона, — отвечаю я. — Комиссары полиции с каждым днем становятся все более и более воспитаннее. Государство хочет сделать из них чистокровных джентльменов. Я вспомнил о твоей энциклопедии и сказал себе, что тебе будет полезно поучить других правилам хорошего тона, потому что, видишь ли, преподавание — это лучший способ выучить их самому.

Он соглашается.

— А ты соображаешь, парень, — воздает он мне должное. — На самом деле, это мудрое решение.

Он сдавливает меня своими камнедробильными клешнями.

— Я этого никогда не забуду.

Глуховатый сосед, до которого не доходит суть происходящего, подходит к хозяину дома.

— Я поскользнулся на тухлой селедке, — с недовольным видом заявляет носитель поникшей барабанной перепонки. Берю пожимает плечами:

— Каждому выпадает свой жребий, которого он заслуживает, старина, подытоживает новоиспеченный преподаватель хороших манер. — Ты не обессудь, но если эта несчастная селедка еще способна издавать запах, значит она все же свежее, чем ты.

В нашей трудной профессии нужно уметь превращаться даже в самого черта. Именно поэтому, взвесив все за и против, без справочника мер и весов Роберваля (Жиль Персонье де), я решаю ехать в школу инкогнито.

Я прошу одну из своих подружек облучить меня инфракрасными лучами, чтобы моя эпидерма приобрела красивый-темно-коричневый цвет, отпускаю висячие усы а ля Тарас Бульба и украшаю свой интеллигентный нос большими роговыми очками с дымчатыми стеклами.

Ваш Сан-Антонио, милые девочки, стал неузнаваем. Он превратился я полицейского офицера Нио-Санато, уроженца острова Тринидад и Мартиники. Если бы вы встретились с ним в постели, то смогли бы его узнать, вероятно, лишь в последний момент (и то только по одному месту).

За два дня мои усы настолько подросли, что остается лишь подвести их карандашом, чтобы они приобрели вид настоящих усов.

Я беру напрокат в одном гараже машину марки МЖ кроваво-красного цвета, и вот я уже мчусь по дороге в Сен-Сир — на Золотой Горе, куда и прибываю после полудня.

Сен-Сир — на Золотой Горе — прелестное местечко в пригороде Лиона, прилепившееся, как ласточкино гнездо, на вершине холма. Школа размещается в бывшем монастыре, но, несмотря на первоначальное предназначение своей оболочки, выглядит совсем не сурово.

Напротив, вновь прибывшего прежде всего поражает ее какой-то нарядный и даже игривый вид. Ничего, что напоминало бы полицейский участок, а тем более школу полиции.

Узкая асфальтированная дорога взбирается на холм, петляя между домами персонала школы, и выходит на площадь, обсаженную деревьями. По левую сторону простирается большое поле, откуда открывается мирная и ласкающая взор панорама. Цвета охры фермы с крышами, покрытыми черепицей времен Римской империи, уютно гнездятся на равнине, чем-то напоминая пейзажи Италии; далеко на горизонте виднеются две колокольни, которые в этот момент начинают звонить своими колоколами, как будто отдавая честь в мою честь.

Махины зданий молчаливо стоят под августовским солнцем. Лучи уходящего лета золотят серые камни и вспыхивают зайчиками на оконных стеклах. На ветвях поблекших деревьев еще щебечут птички. Все дышит покоем. После парижской суматохи возникает внезапное ощущение того, что ты находишься в каком-нибудь курортном местечке.

Все в школе поражает внушительностью размеров, чистотой, опрятностью, благополучием. Стены украшают современные звезды, откуда-то по радио раздаются звуки «Адажио» Альбиони. Как здорово, что этот питомник для ищеек перевели в монастырь! Здесь совсем не пахнет сапогами! Комиссары, которые закончат эту школу, могут выходить в свет с высоко поднятой головой: по всему видно, что они смогут вести себя в нем в соответствии с правилами хорошего тона.