В заключение открывается дверь квартиры Матиаса и выходит он сам, мертвенно-бледный под своими веснушками. На нем одето пальто.

— Выйдем на улицу, я прошу вас! — умоляет он.

Он подталкивает нас, и мы бежим вниз, перескакивая через две ступеньки. И продолжаем ржать: на дорожке вестибюля, возле целлофановых мешков с мусором. И уже выскочив на улицу.

Руководствуясь безошибочным инстинктом, Берю, как по компасу, приводит нас в почти соседнее бистро.

Это «забегаловка» по-лионски. Пол посыпан опилками. Несколько блестящих от жира столов. Стойка бара. За стойкой хозяин с фиолетовой рожей натягивает разноцветные резинки на горлышко «флаконов», чтобы не ошибиться в содержимом: красная резинка — для божоле, зеленая для вин с берегов Роны.

— Да не бери ты в голову! — говорю я Матиасу, — никуда от тебя не денется твоя теща!

— Вы оба поставили меня в идиотское положение!

— Пожалуйста, — мягко выговариваю я ему, — не забывай, что ты разговариваешь со старшим по званию.

— Извините меня, господин комиссар, но вы должны понять…

— Нет, парень, я не понимаю, — говорю я ему, принимая серьезный вид. — Жить в доме умалишенных в твоем возрасте просто чудовищно.

Берю заказывает пинту божоле[20]. Он медленно выцеживает ее, восстанавливая силы после приступа смеха. От напряжения все у него внутри съехало с насиженных мест и теперь нужно вернуть все органы в первоначальное положение.

Я продолжаю с нравоучительной горечью в голосе.

— Но дело даже не в этом. Меня больше всего пугает, а это убедительнее всего характеризует атмосферу этого дома, выходка этой старой служанки, которая, когда она пришла за тобой, потому что какой-то незнакомец угрожал присутствующим пистолетом, посмела вырвать из наших ртов сигареты!

Он вздыхает:

— Я люблю свою жену, господин комиссар.

— Если ты ее любишь, дружище, немедленно эвакуируй ее из этой среды психопатов. Объясни ей, что на свете существуют не только такие чопорные и ненормальные люди. Я надеюсь, ты не станешь воспитывать своего отпрыска в этой тронутой умом семейке? Ты не имеешь права, сынок. Лично я тебе это запрещаю!

Он рыдает. У него нет больше сил. Вот уже который месяц кряду он стискивает зубы, кулаки, ягодицы. Он сжат, как пружина, спаян, как сплав, склеен, как фанера. Скоро с ним можно будет разговаривать только с ножом в руках для открывания створок раковины устриц.

— Я несчастный человек, — лепечет он, не переставая рыдать.

Хозяин бистро думает, что мы изрядно насосались и продолжает натягивать резинки на бутылки, готовясь к завтрашнему дню. Он же никого, кроме пьянчужек, здесь не видит. А сейчас как раз наступило время пьяниц-интеллектуалов. Алкаш-простолюдин уже давно накачался и дрыхнет в своем алькове. Остаются одни буржуа с тонкой душой. С печальными лицами они ведут душевный разговор за жизнь, что она такая, какая есть, и никакая другая. Лионский буржуа — это особая категория. Он ездит на авто марки «Дофин» или «Пежо-404» и при этом имеет еще американский хромированный лимузин или спортивный «Мерседес», стоящий где-нибудь в сарае фермера. А по уикендам он выводит его тайком из сарая и катает свою секретаршу. Он не дает чувствам брать верх. Он очень осторожный мужчина. Поэтому он лишь изредка позволяет себе удовольствие потешить свою душу со своей секретаршей, о которой я вам уже говорил, на письменном столе своего кабинета, да и то после того, как все служащие уйдут с работы. На работе он крепко держится за принцип «что касается меня». Для него счета одно, а копуляция — другое. По вечерам он ведет умные беседы за рюмкой доброго вина со своими закадычными друзьями. Он заедает божоле вонючим сыром. Либо поджаренными на шампуре свиными колбасками. Пьянка идет медленно, но верно. Каждый платит за себя, и все потом начинается сначала. Наступает дьявольский цикл «по последней». Каждый пьет свою последнюю. Никаких излишеств, упаси боже. Справедливость прежде всего! Все платят одинаково. Никто никому не должен. Начинается застольная беседа. Никто особо не откровенничает, говорят вообще. Когда плачут, то плачут только о своей печали. Причем, плачут слезами второго сорта. Постоянно те же. Каждый имеет свою точку падения, которая зависит от качества вина. Владельцы лионских кабаков — это что-то вроде канатоходцев: они постоянно рискуют. Их репутацию может подмочить всего лишь одна партия некачественного вина. Если вино урожая такого-то года не доставляет удовольствия клиентам, жди их массового бегства; может начаться великий перегон пьяных мужиков на новое пастбище. Бывает, что после первого невпечатляющего глотка с насиженного места снимаются целые компании. С общего согласия. Один красноречивый взгляд, и все уходят, даже не допив первую бутылку. В таких случаях хозяину все становится ясно. В голову ему лезут мысли о харакири. Он осознает, что его стандингу угрожает серьезная опасность, что из-за одной или двух бочек вина он может потерять свое лицо, честь и вообще. Лион — единственный город в мире, где сила неба оказывается сильнее силы привычки.

Мы даем Матиасу возможность излить свои горечи. А они переполняют его, как тесто квашню.

— Кстати, — спрашиваю я Берю, — ты зачем приходил к нему с визитом?

Толстый, который пролил слезу сочувствия за здоровье нашего Рыжего, сразу же меняется в лице. Его физиономия вытягивается, а взгляд повисает, как глаза у космонавтов, закладывающих вираж на космической ракете.

— Мне нужно было задать ему доверительный вопрос.

— И какой же?

Он колеблется, грызет ноготь и непринужденно сплевывает его — да так метко — в мой стакан.

— О, в конце концов, я бы очень хотел, чтобы ты оказался на моем месте. Это касается тебя.

Щелчком пальцев он делает знак бармену принести еще горючего и продолжает:

— Сегодня вечером на лекции, когда Матиас пришел к тебе, я все просек.

— Что?

— Прежде всего, я узнал тебя. До этого у меня было только предчувствие, но когда я увидел вас вдвоем, я усек, что ты был именно ты.

— Браво, Толстый.

Но его трудно умаслить этой похвалой. Его злость на меня замешана на хороших дрожжах, и мне придется приложить немало усилий, чтобы вновь завоевать его расположение.

— Затем, — продолжает Внушительный, — до меня дошло, что мое назначение преподом — все это туфта и ничего больше.

Его голос дрогнул. Его тщеславие дало трещину в направлении высоты.

Он надавливает своим чудовищным указательным пальцем на нижнее веко и оттягивает его вниз, обнажая громадный, неподвижный и кровянистый глаз.

— А это видел? — говорит он. — Ты думаешь, что я ничего не соображаю, Сан-А. Матиас здесь препод. Ты гримируешься под слушателя. Меня, как по волшебству, назначают преподом-стажером. Если тебе хочется сыграть со мной в какую-то идиотскую игру, то ты еще не выиграл, хочу я тебя предупредить.

Я улыбаюсь, чтобы выиграть время.

— В чем же суть твоей извилистой мысли. Толстый? Скажи…

— Когда я приехал, я узнал, что два слушателя отправились на тот свет. Потом кто-то роется в моей комнате, все перетряхивает в чемодане, вплоть до камамбера, а это была единственная живая вещь, которой я запасся на время моего пребывания здесь. А если ты хочешь знать суть моей мысли, торговец несвежим салатом, то слушай. В общем, в школе происходит что-то темное. Тебе поручают провести расследование. И мосье Сан-Антонио моей бабушки, хитрый, как два торговца рогатым скотом, направляет члена нумбер ван своей команды на место, чтобы обеспечить свои тылы в нужный момент.

— Ну и что. Толстый, это же даже почетно, как я понимаю?

— Это было бы так, если бы ты играл в открытую, а не заставлял меня поверить в то, что я настоящий преподаватель хороших манер!

— Но ты же и есть преподаватель, жизнерадостный кретин! Согласен, это я попросил, чтобы тебя назначили преподом. Но ведь сейчас ТЫ ПРЕПОД! — реву я. — Ведь важен результат, разве нет!