После этого Берюрье заказывает третью порцию.

— Толстый, а она красивая, твоя графиня?

Он смеется брюшным смешком.

— Если я ее тебе опишу, ты не поверишь, Сан-А. Послушай, давай сделаем так: ты идешь со мной к ней на обед и там проконстантируешь все своими собственными подручными средствами!

— Мне неудобно, — говорю я. — Вваливаться внезапно к персоне такого ранга просто неприлично.

— Минуточку, — прошептал Берю, вытаскивая из своего кармана замызганный томик в сафьяновом переплете. И стал лихорадочно листать страницы. Я наклоняю голову набок, чтобы снизу прочесть название книги.

«Энциклопедия светских правил», — разбираю я по косточкам. — Ты где ее откопал, Толстый?

— Мне ее всучила графиня.

Он в темпе что-то читает в своей новой Библии и резко захлопывает ее.

— Действительно, — говорит он, — лучше предупредить, я ей сейчас звякну и спрошу разрешения взять тебя со мной.

Он встает, требовательно просит жетон и идет вести переговоры со своей породистой бабой. Воспользовавшись его кратким отсутствием, я листаю его справочник правил приличия: год издания — 1913, автор — некто Кислен де Ноблебуф. Сразу же натыкаюсь на раздел «Расценки на приданое для новорожденных», где дается описание всех видов приданого, начиная со стоимости в 25 франков (1913 г.) для бедных младенцев и кончая приданым в 2000 франков для богатых. Затем я попадаю на главу под названием "Искусство говорить монологом" , а через несколько страниц мне предлагается список подарков, которые можно дарить священнику. Мне сдается, друзья мои дорогие, что если наш Берю все это ассимилирует, быть ему на Кэ д'Орсе[1]! Эта графиня чем-то напоминает небезызвестного Пигмалиона, только в своем роде. Во всяком случае она взялась за титанический труд! Легче организовать Крестовый поход, чем воспитать Толстяка!

— Хо'ккей! — голосом жвачного животного извещает мой подчиненный, вернувшись из кабины так-сифона. — Она нас ждет.

Он окидывает меня критическим оком и качает головой.

— У тебя, правда, пиджак в клетку, но для обеда это вполне сойдет, изрекает он с умным видом.

В то время, как мы рулим в консервной банке в направлении улицы де ля Помп, Берю продолжает свой панегирик о покорении аристократии.

— Ты понимаешь, Сан-А, — говорит он, погрызывая спичку, — это, если можно так выразиться, само Провидение скрестило мой путь с этой бабенкой. С тех пор, как она меня взяла в лапы, я стал вроде гусеницы, которая превращается в бабочку.

Он ввинчивает своим большим пальцем в уголок глаза слезу, в нерешительности повисшую на реснице. — Ты знаешь, она посадила меня на диету!

Я думаю о трех стаканчиках божоле, которые он пропустил при мне, и с неподдельным недоверием в голосе восклицаю: «Не может быть!», чем снова подзаряжаю его.

— Слово мужчины! Когда я хаваю у нее, то рубон всегда один и тот же: жареное мясо, лимон и гренки, сейчас сам увидишь.

Он поглаживает свое дынеобразное брюхо, вываливающееся из его штанов.

— Надо признать, что я вовремя спохватился. С таким пасхальным яичком, которое все растет и хорошеет, мне через несколько лет пришлось бы пользоваться зеркалом нижнего вида, чтобы следить за поведением моего шалопая.

— Твоя графиня замужем?

— Вдова! Ее старикан подцепил миксоматоз[2] в Индокитае, где он был полковником.

Большим и указательным пальцем правой руки Берюрье старательно разглаживает поля своей шляпы.

— Интересно констатировать, что персона из высшего света может быть такой похотливой в интиме. Дама, которая родилась с геральдикой на пеленках, так тебе ставит на болт контрагайку, что лучше чем какая-нибудь профессионалка.

Чем больше я его слушаю, тем больше растет мое любопытство, оно распускается подобно упавшему в воду японскому цветку из бумаги. И мне не терпится засвидетельствовать ей свое почтение, его похотливой графине. Раз она втюрилась в такого «красавчика», как мой Боров, то, наверняка, у нее есть какие-нибудь серьезные отклонения. Скорее всего, Берю жалеет меня и ничего мне об этом не говорит: иначе я вообще отказываюсь что-либо понимать! Я вполне допускаю, что она хромает на обе ноги, что у нее сходящееся косоглазие, горб и в дополнение к программе — неаполитанская болезнь. Либо она долгожительница, перевалившая за сто лет, и он забыл об этом сказать. А может, она искательница приключений? Отчаянная женщина, которой уже мало эмоций от дорогостоящей охоты на львов, и она ищет острых ощущений в дрессировке крупномасштабного Берю? Почему бы и нет? О невкусах не спорят, они валяются у нас под ногами, достаточно наклониться и поднять, что тебе нужно.

— Как ее имя? — задаю я еще один вопрос. Опухший пожимает плечами и признается:

— Она мне не сказала.

Я чуть было не подавился адамовым яблоком.

— Ты забавляешься экс-тазом этой замшелой кубышки и не знаешь, как ее зовут?

— Именно так, старик.

Ну, а в минуты блаженства, как ты ее называешь?

Он смотрит на меня удивленным глазом.

— В общем… мадам графиня. А чего ты ко мне прицепился! Я, что, зря сношаюсь с высшим светом? По-твоему, я должен называть графиню краснозадой макакой, как жену первого попавшего приятеля?

Действительно, нам открывает дверь лакей в полосатом жилете. Старый, очень худой, очень угловатый, высохший, как мумия, с бакенбардами, желтушным цветом лица и криво поставленной вставной челюстью (как будто во рту у него был назубник, как у боксера). Будь полоски на его жилете нарисованы поперек — вылитый скелет.

— Спасение и братство, Фелиций! — небрежно роняет Толстяк, чтобы продемонстрировать мне, что он здесь на короткой ноге, как коротко знакомый.

Полосатик обозначает курбет[3]. При этом на его пергаментном лице не шевелится ни один мускул — это физически уже невозможно. Когда он загнется, то сделает при жизни самое главное дело. Мир кишит такими людьми, как он, которые, едва став взрослыми, уже начинают сознательно умирать. Они учтиво и молчаливо скручиваются, скрючиваются, обезвоживаются, бальзамируются. От них остается только голова покойника. В день "Д" от них не остается никаких отходов.

Упомянутый Фелиций явно осуждает фамильярность Толстяка. Он не привык к таким развязным манерам. Он прислуживает аристократии со времен Филиппа Красивого, и со временем в его венах неизбежно должна была появиться голубая кровь! Не считая того, что его предки: кучера, прачки, поварихи или садовники совокуплялись с титулованными особами, разве не так? Во время длительной прогулки Рыцаря Иерусалимского, например, его челядь, наверняка, неоднократно темпераментно штурмовала Бастилию в альковах его замка.

Нужно быть объективным и не отрицать очевидное под тем предлогом, что оно шокирует. Кто больше всего похож на члена Жокей-Клуба (не считая другого члена этого клуба), если не его камердинер? Махните жилет одного на монокуляр другого и вы увидите! Мужики! Их разделяет только половая щетка. Я пишу это, зная, что теряю своих монокулярных читателей, но это не суть важно: жизнь коротка, и у меня не будет больше времени не сказать того, что я думаю!

Походкой хроника-ревматика Фелиций подруливает нас к двойной двери, украшенной сыроподобным ноздреватым орнаментом. Он тихо стучит своим когда-то согнувшимся, да так и не разогнувшимся, указательным пальцем.

— Кто? — спрашивает сильный и звучный голос.

Фелиций открывает дверь и объявляет:

— Господин Берюрье и кто-то еще с ним!

Толстяк взволнован, он даже сбледнул с лица, то есть, я хочу сказать, что его фиолетовый оттенок стал на один тон светлее. Он толкает меня локтем в живот. Мы как два гладиатора перед выходом на арену… Ave, Caesar, morituri te salutant[4]!