— Не хотят Макарьевы в колхоз? Отрежем у них огород. Посмотрим, что запоют эти подкулачники. Ишь, будут мне тут контрреволюцию разводить!

Макарьевы были малоразговорчивые работящие люди. Хозяйство они вели аккуратно: если морковь на грядках, то непременно сочная, рослая. Если яблоки в саду — наливные, крупные. Сам Макарьев был серьезный старичок, невысокого роста, с розовыми щечками и маленькими светлыми глазками. Старуха — полная противоположность ему — широкоплечая, суровая, но не злая, а грустная и молчаливая. Макарьевы не любили ходить по чужим дворам и судачить. Казалось, они даже друг с другом не разговаривали.

Яшка Латыш исполнил угрозу. По его приказу у Макарьевых отрезали огород и даже сломали забор и велели перенести его ближе к дому. Пораженный невиданным самоуправством, старик схватился было за топор, по жена остановила.

Тогда он пошел в сельсовет. Но там его встретил все тот же Яшка — начальство находилось в отъезде.

— Ты, дед, на беззаконие не жалуйся. Советская власть поступает по справедливости. Вы живете вдвоем со старухой, молочко попиваете, детишек у вас нету, а сосед Барышников девять малышей имеет. Как ему прокормить такую ораву? Вот мы и прирезали ему землицы от твоего огорода… Карл Маркс сказал: дети — будущее государства, и мы будет иметь об них заботу. Все. Точка. Можешь идти к своему индивидуальному хозяйству… Нынче все честные люди пошли в колхоз, а вы со старухой ваньку валяете, на кулацкую мельницу воду льете… Отвечай, пойдете в колхоз?

Старик, одетый в старенький, аккуратно залатанный полушубок, посмотрел на юнца-комсомольца и сказал негромко, с достоинством:

— Не пойдем.

— Ну, смотри… пеняй на себя.

Яшка досадовал на свою горячность. Надо бы помягче со стариком. Но почему он сам не понимает, что колхозы — единственно правильный путь в крестьянской жизни? Почему упорствует? Не мог Яшка справиться с такой обидой и, когда Макарьев ушел, потребовал к себе комсомольцев.

— Вот что, братва. Давайте отрежем у этих подкулачников всю землю, по самое крыльцо! Пусть подумают, как сопротивляться Советской власти. Идите, и чтобы к вечеру задание было выполнено.

У Макарьевых отобрали сад. Чтобы скрыть беззаконие, Яшка велел составить бумагу, где значилось, что сад отбирается у частного элемента в пользу общественных детских яслей, которые будут строиться в колхозе.

На другой день Яшка созвал единомышленников и поинтересовался, что говорят Макарьевы.

— Молчат? Гордые? Ну, пущай погордятся, пущай поживут без землицы, кулацкие подпевалы…

Макарьевы не пошли жаловаться. Их домик под соломенной крышей, казалось, притих еще больше.

Односельчане роптали на Яшку.

— Ты что безобразничаешь? Почему у Макарьевых землю отнял? — упрекнула его однажды соседка.

— Помалкивай, — огрызнулся Яшка, — у меня стратегический план, и тебе его не понять. Пока я жив, все пойдут в колхоз, всех приведу к светлой жизни! Довольно темноты и частной собственности…

Так и остались Макарьевы единоличниками. Впоследствии им вернули землю и даже приезжало районное начальство извиняться за Яшкин произвол. Но Макарьевы остались непреклонными: обида стала поперек горла, и они в колхоз не пошли.

Каждый день мимо домика Макарьевых с песнями проезжали колхозники, а у тех за окнами было тихо как в могиле. И только пыль от колхозных грузовиков оседала на старую соломенную крышу, на окна с закрытыми ставнями.

Латышев вскоре уехал учиться, да так и остался в районе. Он сделался начальством — сначала комсомольским секретарем, а потом — бери выше — заместителем председателя райисполкома.

Однажды Латышев приехал в Загорье и обратил внимание на тихий домик под соломенной крышей. Все так же пригорюнившись, стоял он на краю деревни, и от этих воспоминаний Латышеву стало не по себе. Он пошел к Макарьевым, чтобы загладить вину. Но там его встретили холодно. Латышев понял: старики не простили ему обиды, понял, что вместе с землей он тогда отрезал стариков Макарьевых от людей, а может быть, и от жизни.

Так Яков Латышев получил первый суровый урок жизни. С той поры он уже никогда не позволял себе невнимания к людям, не прощал вспыльчивости. Он часто думал о Макарьевых, хотел помочь им. Потом услышал о смерти старика и вовсе расстроился. Теперь он принимал все горести Макарьевых на свой счет.

Началась война, и Латышев на время забыл о старой, обиженной им женщине.

Партизанская база осталась далеко позади. Лес поредел, и всюду, куда ни погляди, торчали расщепленные снарядами березы, исклеванные пулями стволы сосен.

Латышев держал направление на загорьевскую дорогу: судя по приметам, она была недалеко.

Пошел дождь. Лохмотья туч стремительно летели над лесом. Ветер срывал остатки листьев с деревьев.

Разведчик прислушивался к звукам леса. Но было тихо, только капли дождя шуршали на опавшей осенней листве.

Лес просматривался далеко. Укрываться в нем было трудно. Латышев спешил, чтобы поскорее выйти на дорогу и открыто шагать по ней, как и было задумано вначале.

Вскоре он уловил отдаленный собачий лай. Это была верная примета, что деревня близко. Латышев научился отличать отрывистый лай немецких овчарок от добродушного лая деревенских дворняг, и понял, что в деревне посторонние.

Но вот впереди мелькнула дорога. Латышев укрылся за рогатыми корнями сваленной бурей сосны и стал наблюдать.

Послышался рев мотора. Гулкое эхо разносилось по лесу, и было ясно, что машина приближалась. Вот из-за поворота показался бронированный тягач. Завывая мотором, он тащил за собой громадную пушку. В первую минуту Латышев не поверил своим глазам и думал, что везут ствол сосны. Но это оказалось орудие дальнего боя. Оно было метров семи длиной. На стволе, окрашенном в серый цвет, пестрели желтые и черные кольца.

Когда орудие проходило вблизи Латышева, земля дрожала от непомерной тяжести этой громадины.

Вслед за пушкой в сторону Загорья промчались несколько грузовиков с солдатами. Немцы вели себя беспечно, громко переговаривались, и кто-то даже играл на губной гармошке. На бортах машин явственно виднелся тактический знак дивизии — желтый треугольник и черные кольца.

Латышев продолжал наблюдать, укрываясь за мокрой корягой. Вот пролетело несколько мотоциклистов. Для разведчика это было первым доказательством, что в деревне находится штаб не ниже полка, так как для связи использовались мотоциклисты.

Уже часа два Латышев скрывался в яме. Пора было в деревню. Нужно проникнуть туда, чтобы еще до наступления темноты сделать все, что нужно, и вернуться в отряд.

Улучив момент, когда на дороге стало тихо, Латышев покинул убежище и с видом усталого пешехода, ссутулившись и прихрамывая, зашагал по обочине дороги в сторону деревни.

Проселочная дорога была утрамбована тяжелыми гусеницами, оставившими на земле рубчатые отпечатки. Рытвины были завалены обломками бревен, вдавленных в грязь.

Сердце зашлось от близкой встречи с родимой деревней. Вот у поворота стоит знакомая старая береза. Она, как старая мать, встречает всех, кто возвращается домой…

За березой начинаются избы деревни. Уже показалась крыша кирпичного сарая. Раньше в нем хранилось колхозное сено, а теперь, наверно, сарай пуст и лишь ветер свистит в щелях.

Но что это впереди? Латышев увидел виселицу. Толстая бревенчатая перекладина одним концом была прибита железной скобой к старой березе, а другим — к телеграфному столбу. На перекладине отчетливо виднелись восемь рубцов — следы от веревочных петель.

Гнев и горечь сжали сердце. Кого здесь казнили фашисты? По чьим загубленным душам так жалобно гудят провода?

Трудна доля разведчика: какая бы ни закипала в душе боль, какая бы ни тревожила обида — не выдай своих чувств, скрой, подави малейшее волнение…

Позади раздался треск мотоцикла. Не успел Латышев обернуться, как мимо промчался связист, обдав разведчика грязью.

В тишине, которая воцарилась после исчезновения мотоциклиста, Латышев услышал какой-то странный, не то веселый, не то ядовитый смех. Он не сразу понял, что смеялся часовой, стоявший у черно-белого шлагбаума, что, подобно колодезному журавлю, поднимался над дорогой.