Женщины всхлипывали, переговариваясь шепотом:

— Господи, что делается…

— Говорят, многие в дороге померли…

— Вон несут одного…

А голос дяди Коли призывно звучал над толпой:

— Ребятишек надо спасать. Нужно разместить шестьсот человек, а приютов в городе не хватает. Мы обращаемся за помощью к населению — они наши общие дети, дети Советской республики!..

Толпа прибывала. Из прилегающих к станции домов выбегали женщины и ребятишки, несли жакеты, юбки, поношенное белье, пригоршни сухарей и раздавали голодным детям. Кое-кто уводил бездомных с собой, бережно поддерживая их за худые плечи. Комсомольцы записывали на ходу, кто из жителей какого ребенка взял на прокормление. Не прошло и получаса, как половина детей была разобрана населением.

На станции осталась небольшая группа неустроенных ребятишек. Среди них вызывали особую жалость трое, как видно родных, — два мальчика и девочка. Они цепко держались друг за друга, точно боялись, что их разлучат. Братья поддерживали сестренку — настолько она была истощена. Ноги у девочки были обернуты куском холста. Какая-то старушка сняла с себя платок и покрыла им девочку. Другая дала сухарь, но девочка выронила его. Илюша поднял сухарь и снова подал ей, но слабый кулачок девочки не мог удержать его.

— Тебя как зовут? — спрашивала у нее женщина в красной косынке. — Пойдем ко мне жить?

Старший из братьев отвечал, но таким слабым голосом, что люди переспрашивали друг у друга.

Пока шли разговоры, девочка обессиленно свалилась на снег. Братья подняли ее, а женщина сказала:

— Потерпи, маленькая, сейчас пристроим вас.

Снова пошел снег, закрутила метель, заметая рельсы и самодельную тряпичную куклу, оброненную какой-то девочкой.

Опечаленные возвращались Илюша и Степа в школу. Говорить ни о чем не хотелось, на душе было неспокойно и горько. Наверно, уроки давно закончились и книги лежат у сторожихи. А может быть, Гога наябедничал и Синеус опять исключил их из школы.

На Никольской улице Илюша увидел на заборё старую газету, наполовину оборванную, запорошенную снегом. Он остановился и принялся молча читать. Сначала он не вдумывался в расплывшиеся, полуистертые слова, но чем дальше читал, тем сильнее действовали на него гневные строки:

«Нищая, голодная, празднует Трудовая Республика великий день своего рождения.

Четыре года истекала она кровью, отдавая последние крохи для достижения победы.

Бездымны трубы заводов. Гудки молчат. Зачахли тысячи железных коней на дальних стальных путях.

Смейтесь, враги!. Пытайтесь накинуть на нашу шею петлю, вырезать из нашей кожи ремни в уплату старых долгов. Но не иссякли наши силы и великое упорство в труде. Твердо стоит Красная Республика на свободной земле, одолев несметные тучи белогвардейцев.

Смейтесь громче, враги! В день крушения царства капитала посмеемся и мы над вами победным смехом!»

— Что там такое? — спросил Степа и подошел к забору.

Илюшу так взволновали грозные слова, напечатанные в газете, что он прочел их снова. Степа слушал внимательно, потом сказал:

— Это верно… Помнишь, как Золотарев смеялся над листовками?

— Пусть смеется… — сказал Илюша, — посмеемся и мы над ними…

— Победным смехом, — заключил Степа.

Рабоче-крестьянская республика делала все возможное, чтобы спасти детей. Но в казне не было денег для покупки хлеба за границей. Зато много золота и серебра скопилось в церквах и монастырях. Из голодных мест в Москву, к Ленину, шли посланцы от народа, просили изъять из церквей золото и обменять его на хлеб. Декрета ждали со дня на день: одни говорили об этом с надеждой, другие со злобой.

Но вот пришла весть: декрет издан!

С самого утра у здания губисполкома собрались рабочие Главных железнодорожных мастерских, делегатки женотдела, работники госбанка и общественной безопасности. Больше всего явилось комсомольцев, особенно чоновцев. У этих из-под тужурок виднелись кожаные ремешки от наганов.

Будто вновь вернулись дни Октября. Не хватало лишь матросов с пулеметными лентами. Впрочем, что-то похожее было: из переулка вышел отряд красноармейцев. Они остановились у здания губисполкома, сняли с плеч старенькие винтовки и стали рассчитываться на группы по пяти человек. Каждая пятерка прикреплялась к одной из комиссий по изъятию ценностей из церквей.

Во время короткого митинга председатель губисполкома предупредил собравшихся, что духовенство и патриарх Тихон враждебно встретили декрет Советской власти. Патриарх разослал по церквам послание, в котором призывает сопротивляться изъятию, создавать у верующих представление, будто церкви грабят. Тихон клеветал на советских людей, утверждая, что священные сосуды будут перелиты комиссарами на портсигары.

Гневный ропот прокатился по толпе, послышались крики:

— Пусть не врет, чернорясник!..

— Он и есть первый вор! Ведь золото в церквах народное.

В заключение председатель губисполкома напомнил, что в храмах нужно вести себя вежливо, не допускать грубости, избегать малейших промахов, которые могли бы быть истолкованы церковниками как поругание веры.

Митя Азаров никак не ожидал, что его комиссии выпадет жребий реквизировать золото в церкви Василия Блаженного, где служил Серафим Богоявленский, отец Типы.

С самого утра в воскресенье Илюша ждал Степу, но тот пришел поздно, когда уже позавтракали.

— Ты ничего не знаешь? — спросил Степа, обметая веником снег с подшитых валенок.

— Нет. А что?

— У нас в церкви что делается! Приказ пришел — золото отбирать. Отец Серафим злой, с дочкой Тиной повздорил; она кричит: «Отдай все золото!», а он только губы сжал и бледный сделался…

Степа разговаривал шепотом, и все-таки Дунаевы услышали.

— Господи, что же теперь будет? — спрашивала тетя Лиза.

Бабушка ответила со свойственной ей прямотой:

— Если бог в душе есть — и на лопату не грех помолиться, а если нет веры, хоть бриллиантовую икону поверь, толку не будет.

— Степушка, — продолжала тетя Лиза, — что же, отец Серафим отдаст святые иконы или нет?

— Не знаю, мое дело маленькое…

Степа рассказал о тревожных слухах из уездов. Там уже началось изъятие церковных ценностей, и кое-где поднялись волнения. В одном из приходов монахи собрали ополчение и не подпускают к монастырю никого из властей.

В монастыре Оптина Пустынь на колокольне нашли золотые деньги, серебряный крест большой ценности и пятьдесят портретов Николая Второго. В подвалах Шамординского монастыря обнаружили замурованный сундук с золотыми иконами, а в печной трубе — три пуда десять фунтов серебра. Такие же сокрытия были и в Тихоновой Пустыни и в Лаврентьевском монастыре, что в Подзавалье.

— Степа, зачем же они прячут? — с искренним недоумением спросил Илюша.

— Гм… Чай, не железки, а чистое золото.

— Вот и хорошо: больше хлеба будет.

— Я понимаю, да ведь разные священники бывают: одни жадные, другие… Отец Серафим, конечно, отдаст. Только дьякон и дьячок против: говорят, надо прятать иконы. А батюшка отвечает: «Господь бог все видит и не даст церковь на поругание».

Вспомнился Илюше кудлатый дьякон, похожий на цыгана. Этот не даст, привык себе заграбастывать. Вон как прошлый раз хватал соленые огурцы и сало. А батюшка ласковый; наверное, он больной — под глазами темные круги и взгляд грустный…