— А эта штука, получается, может жить на любой глубине? — спросил Гидеон.

— Напрашивается именно такой вывод.

Далее Сакс описала план исследований, подразумевавших иссечение нескольких частей образца для различных сканирований и прочих осмотров — заморозка, изучение под микроскопом, РЭМ[24], ПЭМ[25], гистология. Также она упомянула о КТ и МРТ, тестах электрическими импульсами, микробиологических и биохимических анализах.

— Мы не знаем, что это такое, — в довершение сказала она. — Растение, животное или что-то совсем другое. Мы не можем сказать точно, из чего оно сделано. Есть ли у него ДНК? Углеродистое ли оно? Даже самые элементарные вопросы для нас все еще остаются без ответа. Но когда мы закончим, наши тесты дадут нам представление об анатомии этого существа, его нервной системе — если она вообще есть — потоках жидкостей и электрических импульсах, клеточных энергетических циклах — при условии, что у него есть клетки — его биохимии и молекулярном составе. Но пока… — она покачала головой, — это существо для нас аналогично приземлению на неизвестной планете. Полная загадка. Мы ничего о нем не знаем.

— Тогда вам придется работать в условиях крайней спешки, — Глинн повернулся и жестом дал понять Гидеону, чтобы тот следовал за ним. Выйдя в коридор и оставшись наедине, Глинн заговорил, лишь когда они повернули за угол. — Есть кое-что, о чем я хотел бы поговорить с тобой — приватно.

— Разумеется.

— Тогда, на собрании я отозвался весьма пренебрежительно о последних словах Лиспенард.

Гидеон глубоко вздохнул.

— Это было трудно не заметить.

— Они вселяли глубокое беспокойство, и мне не хотелось много о них распространяться.

— Ты… эм… ты говоришь о сроках?

Глинн внушительно посмотрел на него.

— Протеро уже работает над этим, но я считаю, что имел место какой-то сбой. Нет, я говорю о том, что именно она сказала. Дело в смысле. Позволь мне коснуться твоего лица.

Гидеон промолчал. Она говорила ему эти слова или нечто крайне похожее той ночью, которую они провели вместе.

Боже. Неужели это было только вчера?

— На собрании я сказал, что это был своего рода «экстаз глубины». Но я не уверен, что это так. Сфера была моментально раздавлена. И на глубине двух миль не могло быть «экстаза» — только смерть. Причем, при таком давлении, абсолютно мгновенная. Вдумываясь в эти слова…. Я чувствую, что в них есть реальный смысл. Это не было какое-то безумное, сумасшедшее высказывание умирающего мозга. Это что-то… — он помолчал, подбирая слова, — это нечто за пределами нашего понимания.

Глинн повернулся к Гидеону и буквально пробуравил в нем дыру своими серыми пронзительными глазами.

— Мы с тобой будем тихо развивать эту линию расследования. Только мы вдвоем. Я знаю, Гидеон, что значит для тебя смерть Алекс. И я знаю, что это непросто. Но я также знаю, что эта аномалия — твой новый белый кит, и ты не сможешь забыть о ней, пока не докопаешься до сути. Протеро работает над сбоем во времени. Я хочу, чтобы ты проследил за тем, что он делает, и убедился, что слухи о чем бы то ни было, что он может обнаружить, не достигли лишних ушей. Мы опустили камеру на морское дно и разместили ее примерно в двухстах ярдах от этого существа. Теперь мы будем наблюдать за ним двадцать четыре часа в сутки.

— Хорошо, — вздохнул Гидеон.

Глинн задумчиво посмотрел на него, а затем, коротко кивнув, повернулся и направился обратно, в сторону Центра управления.

Эли Глинн зажег в своей каюте тусклый свет, и начал раздеваться, готовясь ко сну. Он снял рубашку и помедлил, осматривая свою левую руку. Во время крушения «Ролваага» она оказалась повреждена сильнее всего, приняв на себя большую часть удара. Несмотря на слабое освещение, Глинн отчетливо видел гладкие, немного поблескивающие участки кожи, которые когда-то были ожоговыми рубцами, а также шрамы и следы от осколочных ранений. Он согнул руку, и мышцы под кожей напряглись. Их сила медленно возвращалась, и его ежедневные тренировки способствовали этому. Лучевые кости доктора собрали по кусочкам, словно головоломку, скрепив их металлическими стержнями и пластинами. Сейчас большая часть этих металлических конструкций была удалена за ненадобностью, и несколько свежих шрамов были тому свидетельством.

Глинн поднял руку и воззрился на нее. Его поразило то, что она стала почти нормальной, хотя прежде была травмированным, собранным из маленьких кусочков безжизненным отростком, которым он уже и не надеялся полноценно пользоваться. Губы его дернулись в победной улыбке, Глинн приподнял руку выше и пошевелил пальцами. Да, пианистом ему, пожалуй, не стать, но теперь он хотя бы мог обедать за столом, как нормальный человек, а не как животное, роняющее еду и едва успевающее утирать губы салфеткой.

Он согнул пальцы, затем покрутил рукой из стороны в сторону и искренне насладился свободой движения и отсутствием боли. Он вздохнул с трепетом и удивился самому себе: это было так ему несвойственно — восхищаться собственным телом и получать от него удовольствие. По крайней мере, раньше это было не похоже на него. Но теперь, когда его ранения почти полностью зажили, он гораздо больше ценил здоровье и свободу передвижения и был за это искренне благодарен. У этой благодарности была и оборотная сторона. Она заставляла его мысленно возвращаться к тем, кто не выжил в той катастрофе — особенно к одному человеку — и чувство старой вины накатывало на него с новой силой, прихватывая печаль в свои верные спутники.

Отогнав гнетущие мысли и раздевшись до нижнего белья, Глинн направился в ванную и почистил перед зеркалом зубы. Его лицо выглядело намного лучше, и даже поврежденный глаз зажил — что занимательно, он был другого оттенка серого, нежели здоровый. Всего на тон — но темнее. Ярче. Моложе.

Корень лотоса, который он сжевал на том странном далеком острове двумя месяцами ранее, буквально сотворил чудо.

Глинн умыл лицо, вытер его, расчесал свои чуть поредевшие волосы и вернулся в каюту. Взяв из шкафа шелковый халат, он надел его и направился к ближайшему иллюминатору. Невзирая на холод, он распахнул его и вдохнул свежий морозный воздух, в котором витали ароматы соли и льда. Близлежащий айсберг представлял собой нечеткий серый абрис, выступающий из темноты, едва очерченный ходовыми огнями корабля. Море было спокойным, а ночь стояла безлунная, но полная звезд. Со вздохом Глинн отошел от иллюминатора и лег на кровать, закинув руки за голову. Мысли его, как вода по выточенной канавке в скале, неизбежно вновь потекли к событиям крушения «Ролваага».

Он потянулся к лежащему на прикроватной тумбе тонкому и потрепанному томику избранных стихов У. Х. Одена. Перелистнув несколько страниц, он открыл стихотворение под названием «Хвала известняку». Ему не нужно было читать его — он знал каждое слово наизусть — однако все же он сделал это, потому что один вид напечатанных слов успокаивал его.

Несколько раз перечитав стихотворение, Глинн отложил книгу и поднялся с кровати. Он снова подошел к иллюминатору, вдохнул морской воздух и, затянув пояс халата, надел тапочки. Затем он приблизился к своему рабочему столу, вытащил из ящика флешку, сунул ее в карман и тихо вышел из каюты.

Было час сорок пять ночи. Корабль погрузился в тишину, почти все уже спали. Глинн бесшумно добрался до Центра управления и воспользовался ключом, так как дверь оказалась заперта. Как он и надеялся, комната была пуста.