Наверняка, как с Абрамзоном, какие-то общие делишки имеются.

А ведь если перефразировать поговорку: скажи, кто твой помощник, и я скажу, кто ты? Да, Лев Петрович подбирает себе помощничков то, что надо… А чему удивляться, такими ведь легче управлять. Здесь действует лозунг: «Лучше быть первым среди последних, чем последним среди первых». Все толковые мужики в окружении не приживаются. Рано или поздно, а начинают головку поднимать, отстаивать свою точку зрения и возражать. А это уже, видите ли, свободомыслие, неповиновение, покушение на непререкаемый авторитет Самого…

Валерий Иванович поиграл желваками на лице.

Теперь-то уж ясно, почему Орлов сквозь пальцы смотрит на пьянство начальника планового отдела и не вытаскивает на заседание парткома, как других. А ведь не раз уже об этом заикались. Не хочет «папа» сдавать своих… А вдруг вот возьмет Пронин, обидится да и сболтнет сдуру чего лишнего… Времена-то сегодня все же другие, не как несколько лет назад. Ведь какой шум может получиться? А резонанс? Газетчикам теперь особо палец в рот не клади. Дай только зацепочку, ма-аленький намек. Начнут усердно копать, упираться. Теперь слово «гласность» в моде. Словно джин из бутылки выскочило… Хотя ведь с этой самой гласностью в погоне за сенсацией нетрудно и перестараться. Так человека можно оплевать, очернить, что потом всю жизнь от клейма не отмоешься. И попробуй, пойди-ка и докажи тогда, что ты не дурак!..

Как и в любом другом деле, здесь мера нужна. А у нас на Руси меры не знали никогда. Это уж точно! Здесь, как в той самой поговорке: заставь дурака богу молиться, он лоб себе расшибет. Что хвалить, награждать начнут — дойдут непременно до абсурда. Столько на человека наград навешают, хоть стой, хоть падай. Как будто от этого сам он, кровинушка, лучше сделается. Кем был, тем и останется, независимо от качества сукна, покроя костюма и количества пришпиленных наград! Все можно поменять быстро: и одежду, и прическу, и даже выражение лица, а вот внутренняя суть, начинка его останутся прежними. Это как раз всего труднее и поддается изменениям, особенно в лучшую сторону.

Или решили в который уж раз с пьянством побороться — понавыдумывали комиссии, пустили под корень виноградники да начали хватать любого и каждого, у кого в глазах помутнело. И что любопытно: какую глупость ни придумают, народ все покорно принимает и почти никто не возмутится, мол, ребята, ведь очередную ерунду затеяли. И кому все это нужно? Ну словно рабы какие-то. А, собственно говоря, почему словно? Рабство — это и есть беспрекословная покорность… Только стоит за всей этой покорностью, уважаемый Валерий Иванович, элементарное чувство самосохранения. Вот так-то! И другого здесь быть пока, видимо, не может. К этому долго приучали, и обратный процесс тоже длителен…

Нет, не сдаст Орлов Пронина. Ведь приписки и искажения в отчетности уголовными статьями попахивают и очень сильно. Ну а если даже ничего и не найдут, репутация предприятия и руководителя окажется подмоченной. Кто знает, может, и в центральную прессу материал просочится…

Нет, ни один дурак так рисковать не будет. А Лев Петрович, уж будьте уверены, умеет ходы просчитывать наперед…

— Так, и хватит на эту тему, — энергично потер рука об руку хозяин квартиры, — здесь все предельно ясно. А чем же нас порадует теперь следующий акт этого интереснейшего спектакля?

Он снова занял свое привычное место и произнес заветные слова…

Следующим, кого увидел Валерий Иванович, был не кто иной, как Николай Семенович Лужин. Тот самый начальник инструментального отдела, о котором Шумилов только совсем недавно вспоминал. И был он причем не один. Самым интересным и, надо признаться, совсем неожиданным было то, что вместе с ним, а точнее, в тесных его объятиях обнаружилась не кто-нибудь, а секретарь и номенклатура самого Льва Петровича, никогда не унывающая Верочка. Улыбчивая Верочка вместе с миловидной Люсей работали попеременно, распределяя пополам продолжительный трудовой день генерального. Обе были в том возрасте, когда молодым людям приличнее было бы их называть по имени и отчеству. Но вследствие того, что абсолютное большинство руководителей на предприятии были все же постарше, их все так просто и называли — Вера и Люся.

«Вот тебе и „… самоим ездиить надо“, — стукнуло в голове у Шумилова, — вот так гусь лапчатый из деревни Бормотухино! И жена под боком в соседнем цехе экономистом работает, а на-ко вот, прими подарочек к дню работников интимных услуг!..»

Но Николай Семенович в это время, совсем не реагируя на обидные мысли секретаря парткома, увлеченный и сжигаемый страстью, энергично трепал своими крепкими руками легкие Верочкины наряды. Отчего та все время игриво хохотала, откидывая голову назад, и превесело повторяла: «Ух и баловник же вы, Николай Семенович, на вас совсем и не подумаешь». А сама, сладостно закрыв глаза, так и таяла под напором инструментальщика, гладила его по большой лысой голове и неизбежно сдавала позиции…

Тут зеркало вновь внезапно осветилось, игрою удивительных красок стерло столь пикантную сцену, и не успел Валерий Иванович опомниться, как снова увидел того же Николая Семеновича, но уже без Верочки — одного, одетого в просторную мышиного цвета куртку и старенький спортивный костюм. Лужин с каким-то газетным свертком в руках спускался по ступенькам лестницы, ведущей в подвал, что-то мурлыча себе под нос. Даже невооруженным глазом было заметно, что был он в превосходном расположении духа. Главный инструментальщик в тусклом освещении запыленной лампочки проследовал к одной из неказистых и обшарпанных дверей, достал большую связку ключей, отпер сначала один, а затем другой замок, воровато глянул по сторонам и потянул на себя. За первой неважненькой оказалась вторая, более массивная металлическая дверь.

«Смотри-ка, словно в банк заходит, — хмыкнул про себя секретарь парткома, — только без охраны».

Скрипнули петли, щелкнул выключатель, и слабенький свет озарил небольшое, порядком захламленное помещение. Справа и слева на полу уныло лежали какие-то коробки, ящики, несколько стопок старых газет, а прямо к стенам крепились в три яруса вместительные полки, заваленные разными свертками, посудой и прочей ненужной ерундой.

Здесь у Валерия Ивановича как-то само собой ненавязчиво всплыл вопрос: а для чего, собственно, эта замешанная на пыли рухлядь хранится за двумя не ветхого вида дверями? И вообще, кто может польститься на все это никчемное барахло?

Николай Семенович же отработанными движениями аккуратненько запер двери, подошел к стене напротив и сделал руками широкий жест, словно раздвигал занавески окна. И тут, присмотревшись, Шумилов понял, что вовсе не ошибся. Начальник отдела действительно отодвинул свисавшую до самого пола, почти незаметную старую брезентовую ткань и обнажил поверхность кирпичной стены. Достал еще один длинненький ключ, покопался им в кирпичах и надавил на кладку рукой. Та бесшумно разломилась, тут же превратившись в дверь, искусно раскрашенную под кирпич. Лужин нырнул в темный проем, через секунду вспыхнул более яркий свет, и Валерий Иванович только рот раскрыл от неподдельного изумления.

«Нет, это уже попахивает не банком, а не иначе как тайным бункером… пока что неизвестного назначения. — подумал тут же хозяин квартиры, — вполне возможно, что Николая Семеновича мы просто недооценили».

Новое помещение было попросторнее, гораздо почище и посветлее — полная противоположность первого. Деревянный пол радовал глаз широкими добротными досками, по выкрашенным светлой краской стенам стояли высокие стеллажи, разделенные на мелкие ячейки, а сразу же справа за дверью — небольшой письменный стол с парой ящичков и настольной лампой с розовой матерчатой головой.

Лужин закрыл дверь, глубоко вздохнув, сел за стол и неторопливо развернул газету. В ней оказалась пестрая сатиновая тряпка, из которой вынырнула кучка каких-то железок.

— Да ведь это же инструмент! — прошептал Шумилов, неотрывно следя за Лужиным.

После окончания института Валерий Иванович около четырех лет проработал технологом в одном из цехов завода, поэтому инструмент знал не по наслышке. Сам Орлов иногда по-отечески любил повторять свою крылатую фразу: «Каждый начальник цеха должен знать, что план его лежит на кончике резца, поэтому, друзья мои, следите и берегите инструмент. А иначе, как поется в песне, вам удачи не видать!» И это отчасти действительно было так.