Гхор. В научных исследованиях возможности ратомики безграничны. Но требуется целый доклад, чтобы только перечислить направления.

Ковров. Вот видите. И наша вина, что мы не предвидели новых задач, не успели подготовить к творчеству всех людей без исключения.

Ота. Ну вот, вы и сами признали: вместо того чтобы облегчить жизнь, ратомика затрудняет ее. Все вынуждены идти в науку. А хотят ли? Еще спросить надо.

Ковров. Я поддерживаю. Давайте спросим…

И к очередной бюджетной книге был приложен протокол бурного спора о последствиях ратомики с таким заключением!

«Прежде чем распределять бюджетное время, ответьте на такой вопрос: «Что вы предпочитаете:

1) вводить радиоснабжение и преодолевать новые трудности, меняя, если понадобится, прежнюю профессию на творческую, или 2) избегая новых трудностей, ограничить радиоснабжение, сохранить прежний порядок жизни и прежнее производство пищи, одежды и мелких предметов — физически более тяжелое, но привычное, не заставляющее переучиваться?»

На домашних экранах везде: в бамбуковых домах юга и в пенобетонных севера — вновь и вновь спорили Ота, Гхор и Ксан Ковров. Под сенью бананов, берез или бамбука хмурились черные, белые и желтые лбы, пальцы выписывали «за», «против», «с одной стороны», «с другой стороны». Иные решали сплеча, некоторые часами перекладывали купоны с секундами из пачки в пачку.

Потом связки Зеленых книжек плыли, летели и ехали в Вычислительный центр Чикаго, мигали цветные глазки, метались электроны в полупроводниковых тупиках, телетайпы исписывали цифрами километры лент. Наконец уже в конце ноября на очередном заседании Совета Планеты был объявлен итог:

За радиоснабжение — 92,7%.

За ограничение — 3,5%.

Воздержались, внесли другие предложения, оговорки — 3,8%.

— Спор решен, — сказал Ковров сдержанно, — человечество не любит стоять на месте.

Торжествующий Гхор не был столь деликатен.

— Вам придется сделать харакири, Ота, — сказал он с усмешкой. — Кажется, так поступали ваши доблестные предки.

Ота поклонился со скорбным лицом.

— Я сделаю харакири политическое. Очевидно, я не понимаю нужд и стремлений человека. Следовательно, не могу, не имею права занимать место в Совете Планеты. Прошу принять мою отставку.

— Напрасно, Ота! — крикнул ему Мак-Кей. — Не падайте духом! Люди ошибаются, даже большинство может ошибаться. Нас еще позовут на помощь.

— Лично я, — возразил Ота, — собираюсь сажать хризантемы.

Кадры из памяти Кима.

Пять сосредоточенных лиц на пяти наклонных экранах. В просторной комнате Ким один. И он с упреком смотрит на приборную доску машины ДБ (диагностика болезней).

Идет государственный экзамен.

Машине задана болезнь, уже пятая. Машина описывает симптомы, отвечает на анализы и вопросы Кима, принимает предписания, выдает результат: симптомы, самочувствие и анализы через день лечения.

Диагноз Ким поставил как будто бы правильно — нарушение обмена веществ. Прописал вливание полигормонов, диету. А машина печатает: «Хуже». И полчаса, и час бьется с ней Ким, меняет режим и предписания, а машина свое твердит: «Хуже».

И вдруг приходит в голову:

— A ну-ка, еще одна проба!

Конечно, так оно и есть.

— Машине задано упрямое недоверие, — говорит Ким громко. — Она просто не выполняет предписаний.

Пять голов на экране кивают одобрительно. Веселый старик справа, улыбаясь, подмигивает Киму.

— Как вы считаете, — говорит председатель, — сумеете вы работать врачом или предпочли бы учиться еще год!

Таким традиционным вопросом кончался государственный экзамен.

«Да, сумею», — отчеканила Лада. Нина ойкнула: «Ой, не могу, решайте сами!» Ким ответил не сразу, спросил себя придирчиво, не самолюбие ли его подбадривает, не боится ли он отстать от Лады. Конечно, он не совершенство, но достигнешь ли совершенства, проучившись и еще десять лет? Когда-нибудь надо начинать работать, выплачивать долги старшим. «Пора, пожалуй», — сказал он вслух. А Сева не сомневался ни секунды. «Смогу, конечно!» — воскликнул он. И получился конфуз. Один из экзаменаторов сказал, что Сева слишком самоуверенно ставит диагноз, мало советуется с машинами. Сева и в самом деле не доверял машинам: у него еще со школы были нелады с математикой. Смущенный и обескураженный, он сутки ругал экзаменаторов придирами, узколобыми консерваторами и педантами. Но на другой день резко переменил фронт: «Ребята, они правы! Какой я врач? Недоразумение! Легкое выучил, трудное обошел. Анти нет, он бы мне прописал. От собственной лени человек опозорился. Ну ладно, лень — это не глупость, объявляю лени войну. Год вы не видите весельчака Севы, через год я знакомлю вас с медицинским математиком Шумским. Слово!»

Итак, Сева зарылся в книги, а Ким с Ладой получили по триста человек подопечных и приступили к работе, именно такой, какую Ким-десятиклассник некогда видел на Волге.

Ежедневно поутру он приходил в машинный зал, выписывал номера и фамилии, у которых горели красные лампочки. В сырую погоду они напоминали обо всех слабых горлах и слабых бронхах, в жаркую — о слабых сердцах и слабых сосудах. А когда подходили праздничные дни с обильным угощением, лампочки зажигались возле «слабых желудков» и «слабых печеней». И Ким терпеливо вызывал к браслету всех предрасположенных к болезни, вежливо напоминал: «Поберегитесь сегодня, будьте умеренны в еде!»

Покончив с красными лампочками, он приступал к желтым.

Желтые лампочки обозначали хронически слабых, требующих ежедневного внимания: младенцев, стариков, инвалидов или толстяков. Толстякам надо было повторять постоянно: «А вы соблюдали режим? Зарядку делали? Жирного не кушали?» Пожилые нуждались в отдыхе, только отдых оттягивал старость. Нервных следовало успокаивать и подбадривать, для них радость была полезнее сотни процедур. И в обязанности Кима входило посылать письма куда-нибудь в Чили, в Гренландию или на Луну:

«Уважаемый (ая)…

Прошу вас найти время и написать подробное письмо вашей матери.

Еще лучше, если вы приедете к ней дня на три. Имейте в виду, что ваш приезд прибавит ей по крайней мере год жизни. Не так уж трудно прилететь с Луны (из Гренландии, из Чили) ради родной матери…»

Многие подопечные сразу подружились с Кимом, особенно женщины, матери, хранители жизни и здоровья своих семейных. Одна молодая мама каждый день по полчаса рассказывала Киму, как спал, улыбался, чихал и кушал ее первенец. Несколько старушек с охотой сообщали новости о болях в пояснице и в коленках. Девушки из подопечных охотно болтали с молодым доктором… просто так, не о болезнях. Одна даже пригласила Кима на день рождения.

А мужчины нередко с раздражением встречали звонок профилактика: «Не хочу слышать о режиме, доктор, всю жизнь не лечился», «Доктор, оставьте меня в покое, я хочу кушать и толстеть в свое удовольствие». Так продолжалось до первой серьезной болезни. Потом тот же толстяк благодарил Кима.

Но нельзя же подвергать людей болезни только для того, чтобы они образумились. Нельзя обжигать ребенка, чтобы он опасался огня. В свое время Ким сдавал в институте курсы «Настроение и внушение», «Беседа по браслету», «Авторитет профилактика». Но одно дело — пересказать учебник, другое — завоевать авторитет.

Вот Ким и учился трудному искусству внушать доверие, подбирать ключики к душам. Только к одной не мог подобрать ключика, к самой нужной — Ладиной.

Всяких людей он понимал, а Ладу нет, хоть и проводил с ней чуть ли не каждый вечер.

Лада была с ним откровенна, рассказывала о своих мечтах и переживаниях, даже о прежних увлечениях, но Ким слушал ее плохо, слова заглушал шум в крови, неровный стук сердца. При Ладе мир становился иным — теплым, и розовым, и туманным. В радостном тумане расплывались предметы и мысли. Ким блаженно улыбался и глупел, сам чувствовал, что глупеет.