Такова воля Божья. Этот рефрен был подхвачен в залах и гостиных, где закоптелые ковры трепетали на известняковых стенах, тщетно пытаясь сдержать пронизывающие до костей ледяные сквозняки. Deus vult. Открылся славный путь к спасению в этом мире и отпущению грехов в мире ином. Зачем, удивлялись мужчины, ждать до весны, когда твердая почва раскиснет — чтобы потом неотрывно смотреть на тучи и отчаянно молиться о хорошей погоде? Почему сейчас же не выступить в поход на восток, к чудесам Иерусалима, чтобы разбить супостата, отвоевать у него Святую землю и тем самым на веки вечные заручиться расположением и поддержкой Господа? И канут в Лету жизненные невзгоды, не будет больше войн между соседями, не надо будет до седьмого пота гнуть спину на земле или предпринимать опасные переезды с места на место, когда на землю опускается мгла, а в лесу клубится густой туман. Уже другие далекие блага безудержно манили к себе: золото, серебро и драгоценнее камни, украшавшие сказочно богатые города Византии. Отклик на призыв был быстрым. Даже профессиональные военные спешно принимали присягу. Они тоже простирались перед алтарями многочисленных церквей, закладывали свои владения, где только могли, погашали долги, подписывали мирные соглашения со своими врагами, составляли завещания и брались за дело. Сколько нужно копий? Сколько стрел? Какие доспехи понадобятся? Сколько вьючных лошадей? В процесс подготовки вовлекались и бывшие соперники, ибо на них распространялся «мир Божий», то есть прекращение враждебных действий, объявленное Церковью. Это означало, что каждый воин, давший клятву кресту, становился священным и неприкосновенным, как и его собственность и семья.

Поддались соблазну и крупные феодалы, среди которых был Раймунд, шестидесятилетний граф Тулузский, владетель Сен-Жиля с аббатством Святого Эгидия, к которому он питал сильную привязанность. Раймунд стал ревностным крестоносцем. Маленький и жилистый, с угловатой головой, коротко стрижеными волосами и небольшой бородкой, он выглядел как настоящий воин. Одни поговаривали, что свой глаз он потерял в битве с неверными в Иберии. Другие же утверждали, что когда-то Раймунд совершил паломничество в Иерусалим, где глаз ему выкололи за то, что он отказался платить подать, наложенную турками за вход в храм Гроба Господня. А еще поговаривали, что Раймунд хранил свой выколотый глаз в специальном мешочке, поклявшись за него отомстить. Раймунд Тулузский заложил свои владения, раздал долги, принял присягу и разослал во все концы гонцов. Провансальцы — подданные графа — слушали и диву давались чудесным предзнаменованиям, которыми сопровождались его призывы. Однажды ночью луна внезапно побагровела. Какого-то пастуха посетило видение: огромный город, парящий в воздухе. Как-то раз в небе вспыхнула звезда и запрыгала как лягушка, направляясь на восток. А еще кто-то видел меч длины необычайной, висящий в небесах; тысячи звезд посыпались вниз, и каждая из них знаменовала собою смерть одного неверного. Из ключей стала бить не вода, а кровь: скоро точно так же потечет кровь врагов-супостатов. Рождались сросшиеся друг с другом близнецы. Не означало ли это, что Западу и Востоку суждено соединиться? И буквально повсюду людям виделся крест. Звезды — и те скапливались в гигантский крест. Один священник рассказывал, как перед ним разверзлись небеса и его взору открылся крест величины невероятной. Еще один священник утверждал, что ему пригрезилось видение поединка между рыцарем и турком в небесах. После жестокой битвы турок был повержен наземь, и последний, смертельный удар рыцарь нанес именно крестом. А это означало, что Небеса были на его стороне. Такова воля Божья!

А наиболее обнадеживающим было то обстоятельство — и об этом говорили во всех тавернах и пивных, — что скоро жизнь непременно должна улучшиться. Люди освободятся от тяжелой и монотонной необходимости изо дня в день обрабатывать скудную и неподатливую почву. Поход на Иерусалим казался им избавлением не только от зловещих и темных лесных дорог и промозглых жилищ, но и от всяких жизненных тягот вообще. Женщины облачались в мужскую одежду и с воинственными криками размахивали копьями. Священники, поддавшись всеобщему исступлению, налагали кресты, даже не испросив разрешения у своих епископов. Из монастырей стали уходить монахи. Некоторые из них не видели дневного света еще с юных лет, однако настоятели не могли их удержать. Те, кто решал принять участие в борьбе за святое дело, папским указом освобождались от всех налогов и повинностей, если их господин не желал стать крестоносцем. Должников не призывали к ответу, если они становились крестоносцами. На того, кто носил на спине крест, нельзя было подать в суд, и в то же время крест был защитой почти от любых уголовных наказаний. Узников выпускали из темниц, если они давали клятву отправиться на войну с неверными. Грабителей, годами наводивших страх на округу, охотно прощали и принимали с распростертыми объятиями. И не было такого грешника, которому бы не отпустили грехи, если он становился крестоносцем и приносил присягу. Женщины поощряли мужей, любовников и сыновей вступать в ряды защитников правого дела. На мужчину, который не соглашался, односельчане начинали смотреть как на жалкого труса и предателя Христа. Женщины и мужчины выжигали и вырезали изображение креста на своих телах и даже метили этим знаком своих детей, включая младенцев, которым всемогущий крест ставили на груди. Появился даже какой-то священник с глубоко выжженным на лбу крестом. Он утверждал, что получил этот знак прямо с небес.

Нигде слово Божье не проникало в души людей так глубоко, как в селении Сен-Нектер, неподалеку от Клермона, где проповедовал Урбан. Это была сельская глушь, усеянная потухшими вулканами, в кратерах которых во множестве росли полевые цветы, травы и кустарники; то тут, то там попадались известняковые ущелья, вымытые бурными потоками вешних вод. Это был ландшафт контрастных оттенков, похожих на окрас голубиного крыла. Здесь песнь во славу крестового похода звучала особенно звонко. О жизненных тяготах скоро можно будет забыть, все они канут в Лету во время славного похода на Иерусалим, до которого, как говорили некоторые, было всего-то пятьсот миль… Или же пять тысяч?

Накануне Дня святого Игнатия Антиохийского, в 1096 году от Рождества Христова, жители поместья Сен-Нектер собрались в холодном нефе своей приходской церкви. Пришли все. Об этом четко свидетельствует как людская память, так и тогдашние документы, а также летопись Элеоноры де Пейен. Они приняли присягу. Все пали ниц на морозно-холодный пол этой мрачной и зловещей церкви, в которой совсем недавно была пролита кровь и которая была осквернена, когда сюда затащили визжащую от страха ведьму Анстриту и подвесили над ревущим костром. Те, кто стал свидетелем или же участником этого акта свирепой жестокости, теперь пытались забыть о нем, сосредоточившись на собственных тайных грехах и злодеяниях, а души их были полны стремления освободиться от наказания. Крестьяне из Сен-Нектер стали крестоносцами и взяли посох и суму. Иерусалим безудержно манил их. Они бурно возрадуются, когда их ноги ступят на священные улицы за стенами этого города и за его божественными вратами. Сатана исчезнет. Господь Саваоф пребудет с ними. И жители поместья хором повторяли строки псалма:

Когда же это действо закончилось звонким «аминь» и прихожане расселись по жестким скамьям перед крестной перегородкой, отец Альберик призвал их взглянуть на искаженное муками лицо распятого Христа, вспомнить о своих грехах и просить Господа об их отпущении. Один за другим подходили они к исповедальне, где сидел, приготовившись слушать, отец Альберик, одетый в пыльную черную мантию; селяне исповедовались ему и получали отпущение грехов.