— Плюнь ты на амбицию. Дело важнее. Через тебя я буду держать с Лешкой связь.

— А не проще ли самому?

— Нет, не проще.

— Значит, ты знал, кто он, Лешка?

— Догадывался, что он лишь маскируется под власовца.

Больше я из Воеводина ничего не смог выжать. Все попытки расспросить его подробнее разбивались о веселое отшучивание.

— Много будешь знать — скоро состаришься.

Две субботы прошли без концертов. Пленные привычно собирались у клуба, подолгу толпились перед закрытой дверью и недовольные расходились.

Костин спрашивал у коменданта, в чем дело; тот неопределенно отвечал:

— Пока репетируйте…

Мы подумали, что ему досталось от начальства за допущенный концерт для эмигрантов, неожиданно вылившийся в наглядную демонстрацию единения чувств русских людей разных поколений и разных политических убеждений.

Позже наша догадка подтвердилась. Костин принес новость: нас не сегодня-завтра распустят.

Леша был очень озабочен и чем-то взволнован, особенно в последнее посещение.

— Был у меня серьезный разговор с начальством. Посоветовали запастись веревкой. Совет, конечно, дельный. Значит, кто-то донес на меня, следят.

— Я ж говорил, — ввернул Мельниченко, — допрыгались!

— А ты не бойся. — Леша посмотрел на него с нескрываемой неприязнью. — Рано еще паниковать.

— Узнать бы…

— Вот это я вам и поручаю, — подхватил Леша. — Вот список записавшихся в РОА. Последите за ними.

Прошел день, два, целая неделя. Леша в лагере больше не появлялся. Как-то сразу забылось о том, что подобные случаи бывали с ним и раньше. Тогда к его отсутствию относились спокойно, а теперь его исчезновение вызвало большую тревогу, и она уже не оставляла нас ни на минуту. В щемящей неизвестности дни растянулись в бесконечно длинный угрюмый ряд. Все валилось из рук.

Никем не замеченный, в двери вырос солдат. Засосало под ложечкой, в углу виновато замолчал кларнет, оборвав пассаж на полутоновом робком звуке. Солдат вошел, развязно улыбаясь, молча прошелся вдоль стены, где висели инструменты, потрогал банджо и долго стоял, приблизив ухо к струне издающей тихий замирающий звук.

— Альзо! — Он вскинул голову. — Лешка вам передал гостинец.

На стол шлепнулась коробка «Юнака», а солдат ушел так же неожиданно, как и появился. Он направился в стоящий рядом барак, смешно вскидывая каблуки сапог с широкими раструбами коротких голенищ.

Мельниченко предложил не трогать папирос.

— Откуда вы знаете, что это за солдат. Может быть, Лешку схватили, а это провокация, на которую нас хотят поймать.

— Если папиросы останутся целыми, будет вдвойне подозрительно, — с жаром возразил Чиж. — Ты только подумай: пленные — и вдруг не взяли папирос! И вообще ты брось!

На Мельниченко набросились и остальные. В мундштуке папиросы был спрятан кусочек кальки.

— Я ж говорил, — закипел Мельниченко. — Допрыгались! Распустили языки, как коровье ботало!

На этот раз его не останавливали. Каждый чувствовал какую-то досадную неловкость, был угнетен этой недоброй вестью.

Через несколько дней тем же способом Леша еще раз дал знать о себе:

Почему беречься Мороза? Кто он?

Дальше в записке мелкими, почти микроскопическими буковками была написана сводка Совинформбюро.

— Молодец Леша! — восторгался Чиж.

Мельниченко мрачно пробасил:

— Был молодец, да волки съели. Будь он осторожнее — все было бы по-другому.

— Да ну тебя к черту с твоим «осторожнее». Под лесом живешь, а соломой топишь.

— Не к черту, уважаемый мудрило. Осторожность — залог конспирации.

— Конспиратор! — Дядюшков насмешливо фыркнул. Мельниченко разозлился.

— Валяй иди немцам прочти сводку. Что, слабит? А того не чуешь, что Лешка тянет нас под топор! Добро было бы за что, а то… сводочки, газеточки…

— Жаль, Николай, очень жаль, — с искренним сожалением покачал Женя головой. — Голова у тебя хорошая, да дураку досталась.

— Идем, Женя, пройдемся. — Чтобы избежать скандала, я увлек Чижа за дверь и дальше, на лагерную площадь.

В начале мая нас отправили в Моосбург. Было нас не так уж и много, как мы предполагали вначале, — сто пятьдесят человек. В отправку попали все приехавшие со мной из Вольгаста и девять человек из оркестра. Оркестр прекратил свое существование; остальных разогнали по баракам.

Для лагеря это был большой удар. Музыка и фронтовые песни не давали отупеть, подогревали приторможенные неволей чувства.

О Лешке нам не пришлось узнать ничего более достоверного. Уже в Моосбурге до нас докатились кое-какие слухи о нем. Говорили, что он подпольщик и все же не избежал петли. Другие утверждали, что ему удалось незаметно пробраться в немецкий самолет. Легкой птицей он взмыл в небо и даже на прощанье качнул машиной, словно бы помахал крыльями.

Бавария богата и живописна. От Баварских Альп до Мюнхена тянутся хвойные леса. В их зеленом разливе прячутся старинные замки и аккуратные городишки, похожие на картонные макеты, выставленные среди сочной парковой зелени.

Мюнхену от роду почти тысяча лет. Среди множества городов он старик, от старости и забот покрылся седым налетом. В его недрах копошится почти миллион людей, там делают паровозы, вагоны, автомобили, самолеты, оптику… Городу постоянно нужны люди, множество рук, умелых и безотказных.

Поэтому и выросли неподалеку от Мюнхена два невольничьих центра: Дахау и Моосбург.

На берегу Изаре — притока Дуная — среди похожих одно на другое местечек затерялся тихий, ничем не примечательный городок. На географических картах его не обозначали, и остался бы он неизвестным, если бы не выросли рядом приземистые бараки, точно паутиной, опутанные колючей проволокой. И город сразу приобрел известность, правда мрачную, зловещую. Все пути пленных в Баварии стали сходиться в этом месте, названном «Шталаг Моосбург VII-a».

Свежему человеку разобраться в лагерной планировке трудно. Лагерь разделен на несколько зон; основная территория обросла лабиринтом вспомогательных служб: изоляторами, следственными бараками, карцерами, пересылками.

Русские в лагере строго изолированы, как в холерном карантине. У ворот в русскую зону постоянно торчал часовой.

Пригибая голову, прилаженную к длинной тощей шее, через порог шагнул худой и длинный человек в немецкой форме.

— Здравствуйте, господа!

Гомон в бараке стих.

— Судя по дружному ответу, можно думать, что здесь никого нет.

На шутку не откликнулись.

— Придвигайтесь к столу, поговорим.

Расставив ноги, долговязый уселся на табуретку за столом, положив перед собой пачку газет.

— Подходите, подходите. — Жестом радушного хозяина он приглашал к длинному обеденному столу. К угловатому скуластому лицу приклеилась натянутая улыбка; глаза оставались серьезными, прилипчиво останавливались на лицах.

— Кто это? — спросил я у одного старожила.

— Мороз. Черт его принес на нашу голову! — Сосед, кряхтя и чертыхаясь, полез с нар. — Идем, все равно, гад, не отцепится. Рогатик.

К столу медленно сходились пленные. Мороз, выжидая, нервно потирал руки.

О нем я уже многое слышал, но видел его впервые. Ненавидели его лютой ненавистью; о его тупости, злобности и фанатичном упрямстве рассказывали истории, граничащие с вымыслом, но, как оказалось, ничего вымышленного в них не было. Мороз и впрямь был страшен.

Нацелившись глазами в угол, он заговорил:

— Европу потрясла весть о новом злодеянии большевиков… — Длинные прокуренные пальцы теребили страницу «Зари», будто ощупывая прочность бумаги, способной вынести любую клевету, политическую сплетню, грязь. — Перед началом войны большевики стянули в район Смоленска множество заключенных. Их морили голодом, избивали, принуждали работать на самых тяжелых каторжных работах.