Супруга господина Лысенко оказалась женщиной молодой — милой, веселой и беззаботной крошкой. По хозяйству она не смыслила ничего, всем у нее ведала служанка, общительная и деловитая Аннушка.

Аннушка перезнакомилась со всеми дворниками, соседями, лавочниками, любила болтать, бранить господ за воротами. Лавочники задабривали девушку, а мясник даже подарил ей большую коробку монпансье, чтоб она брала мясо только у него. С тех пор каждое утро на квартиру к Лысенко бегал мальчик из мясной лавки с товарами.

Потом Аннушка ушла с места, а Лысенко взяли к себе Марию. Она была нервной, раздражительной, грубой, и дворники ее осуждали.

Супруги вели затворническую жизнь. Они никуда не ходили, а к ним ходило всего двое-трое друзей, правда частенько. Один — отставной поручик с модными усиками и шелковистой бородкой; другой — высокий, красивый, смуглый, с горящими глазами — напоминал выправкой военного, но одет был в штатское. Должно быть, тоже отставной.

Был еще и третий, но того, почитай, с ноября не видно было. Про него говорили, что это хозяйкин любовник.

Все это рассказал дворник сыщику из градоначальства, который поинтересовался Лысенками.

— А ты в квартире у них бывал?

— Обыкновенная квартира. Ну, кухня, стол, плита…

— А сама, сама квартира?

— Нашего брата дальше кухни не пущают. В гостиной, правда, бывал один раз. Сейчас вспомню… Портрет государя императора, изволите знать, большой. Под портретом — диван, в середине, значится, стол, полдюжины стульев, и все вязаными салфетками покрыто.

Сыщик пожал плечами и хотел было удалиться, когда дворник тронул его за рукав.

— А вон и сам господин Лысенко с моциёна идут. Хотите посмотреть?

По тротуару к дому важно шествовал барин. Природная независимость, в плоть и кровь въевшаяся аристократическая самоуверенность — все это придавало его походке ту особую сановитость, по которой без ошибок определялся родовитый русский дворянин. Великолепно сидела на нем шуба — нет, не роскошная, но достаточно заметная; а на носу блестело золотое пенсне.

Дворник машинально поклонился, да и сыщик невольно снял шляпу. Лысенко сурово кивнул им и, не глядя по сторонам, прошел к себе в подъезд.

Вернувшись в участок, сыщик рассказал приставу, что ничего подозрительного за Лысенко не обнаружил: обыкновенная чиновничья семья.

— А ты думал, динамитчиков найдешь? — насмешливо вздохнул тот. — Нет, братец, нам Третье отделение только мелкую работу оставляет, а сливки снимают себе.

В полиции нравы были простые, патриархальные, не то что в Третьем отделении. Секретов здесь особенно не хранили, сотрудников Третьего отделения весьма не любили, ругали их вовсю за важность, за непомерно высокое, по мнению полицейских, жалованье, за то, что перекупают они у градоначальства всех способных агентов. Вот почему пристав счел возможным доверительно рассказать сыщику о новой неудаче жандармов.

Недавно они захватили целый склад бланков, печатей и бумаг с официальными штампами. Самые важные бумаги Третье отделение забрало себе, провело по ним розыск, но безуспешный: владельцы фальшивых паспортов уже успели сменить документы. А менее важные бумаги тайная полиция передала в Петербургское градоначальство. Ничего интересного там, конечно, не нашлось, и розыск проходил вяло.

Но все-таки…

Пристав показал сыщику смятый обрывок разлинованной от руки бумаги. Сыщик всмотрелся и от удивления вытянул губы: перед ним лежала копия с паспорта господина Лысенко.

— В мусорном ведре нашли, — пояснил пристав. — Навели справки — все в порядке, паспорт Лысенко настоящий. Лысенко есть Лысенко — это установлено, так что не думай бог знает чего. Но кому-то он дал скопировать свой паспорт, и эта копия послужила образцом, формой для изготовления фальшивых паспортов. На всякий случай, для очистки совести решено провести у этого Лысенко обыск, а заодно расспросить, кому он давал посмотреть свой паспорт.

У сыщика лицо стало безнадежно скучным: опять, видно, не спать ему ночью.

— Не ленись, не ленись, — нажал на него пристав. — Мы уж и так с ноября до января этот обыск оттягивали, больше ждать нельзя. Пора закончить дело с архивом. Возьми сегодня парочку полицейских часа на два ночи…

…В два часа ночи наряд полиции остановился в Саперном переулке. Все шло по заведенному порядку: двое дворников перекрыли черный ход, а наряд со старшим дворником прошел с парадного и позвонил в квартиру.

— Кто там? — спросил женский голос.

Сыщику показалось, что его кто-то разглядывает в узкое окошечко, выходившее на лестницу рядом с дверью.

— Телеграмма для господина Лысенко! — привычно отчеканил полицейский.

— Подите к черту! — неожиданно донеслось из- за двери. И все замолкло.

…Если бы знала полиция заранее, что сюда ни при каких обстоятельствах не может прийти теле-грамма…

Увидев полицию, Софья Иванова (госпожа Лысенко) кинулась будить всю «публику». Ей было всего девятнадцать лет, но за плечами у Софьи уже числилось два процесса и два побега из кемской ссылки. Хозяйка имела большой опыт по части обысков, она знала, что надо теперь делать: недаром именно этой тоненькой привлекательной женщине Михайлов и Квятковский доверили быть «хозяйкой Саперного переулка» — самого важного достояния партии — ее подпольной типографии.

Прежде всего женщина растолкала Николая Буха — господина Лысенко.

— Вставай! Полиция!

Лысенко мгновенно взлетел с дивана и сунул руку под подушку за револьвером. Потом он помог Софье отодвинуть от дверей, ведущих во внутреннюю комнату, сундук и кинулся в переднюю. Софья вбежала в «спальню». Посреди «спальни», в обычное время огражденной от случайных посетителей сундуками, возвышался на мягкой кушетке типографский станок. По углам комнаты стояли столы с типографским на-бором, а на полу, на толстых кипах бумаги, не раздеваясь, крепко спали два человека — наборщики конспиративной типографии, добровольные узники этой маленькой комнаты.

— Полиция!

Оба наборщика вскочили и бросились следом за Бухом в переднюю, где, не умолкая, звенел звонок и сбитый с толку сыщик все повторял: «Откройте, телеграмма!»

Софья осталась в типографской комнате одна. Что теперь делать, как поступить? Еще сегодня вечером, за чаем, их конспиративная «служанка» Маша весело расспрашивала Буха:

— А могут нас, женщин, повесить?

(Хотя у Николая паспорт был настоящий, а не фальшивый, паспорт покойника, господина Лысенко — все знали хорошо, что их хозяин вовсе не чиновник, а столбовой дворянин, племянник известного сенатора. Законы Бух знал назубок и был своего рода юрисконсультом партии.)

Он солидно и с достоинством подумал, а потом ответил уверенно:

— Нет. Вешать женщин не будут. Это огромный скандал.

— В таком случае, — пошутила Софья, — мы, женщины, будем стрелять первыми, потому что мы вне опасности.

Тогда это казалось веселой шуткой. Но прошло всего три часа, и теперь действительно надо было стрелять! Стрелять первыми.

Конечно, можно было бы попробовать уйти по черной лестнице. Вряд ли их удержат дворники. Но… Во-первых, утром может явиться Михайлов — его никак не успеть предупредить. А во-вторых — это главное, — в комоде у нее есть бумаги, которые надо сжечь во что бы то ни стало. Даже ценой жизни! А для сожжения требуется время. Стало быть…

— Бух, вышибай стекла, — скомандовала Софья. — Все остальные — огонь по дверям.

Николай схватил типографский станок и с силой швырнул его в окно. Звон расколотого стекла, треск сломанной рамы слился с грохотом револьверного залпа. На площадке все моментально стихло: полицейские залегли на лестнице. Подтащив к окну наборные кассы, он стал яростно молотить ими по раме, пытаясь с остатками стекол выбить самый переплет. Михайлов должен увидеть выбитую раму! Почти каждое утро забегал он в типографию, приносил неведомо как добытые секретные протоколы полицейских обысков и с торжеством читал: «Издания партии — прекрасной работы, и эксперты считают установленным, что машины в ее типографии должны быть очень хороши». Завтра Дворник в последний раз увидит эти «машины», выброшенные через окно на мостовую: маленький примитивный станок и самодельные наборные кассы. Он сразу поймет, что случилось, и спокойно уйдет от опасного места.