Это был приятный собеседник для истосковавшегося в елисаветградской одиночке узника. С Курицыным связывало его много общего: всех друзей Гольденберга Курицын знал лично или понаслышке. Со своей стороны, Гольденберг еще на воле слышал о Курицыне: на него возлагал какие-то надежды Михайлов. Тюрьма и вообще легко сближает людей, а уж тем более она сблизила таких общительных по натуре соседей по камере, как Гольденберг и Курицын.

Очень скоро, однако, Гольденберг понял, что его сосед мало знает о целях и способах революционной борьбы. И тогда он решил использовать тюремный досуг для воспитания товарища: предложил прочитать курс лекций по истории и теории русской революции. Курицын с восторгом согласился поучиться у такого прославленного ветерана освободительной борьбы.

С этого дня жандармы аккуратно повели записи всех бесед Гольденберга. Григорий доверял товарищу по заключению безусловно: ведь Курицын был взят по делу о покушении на предателя, выдавшего подпольную организацию, ему грозила смертная казнь. И Гриша, разумеется, не мог догадаться, что Курицын к покушению на предателя не имел ровно никакого отношения, взят был по этому делу случайно, по подозрению, а в тюрьме сделался злостным предателем и провокатором. Очень скоро благодаря наивной доверчивости Григория прокурор Одессы смог сообщить в Петербург все подробности московского подкопа, выяснить участие Гольденберга в этом подкопе и многое другое, о чем полиции вовсе не следовало бы знать. А главное, прокурор сообщил о существовании еще двух неизвестных подкопов на железной дороге, о которых правительство даже не подозревало.

Вначале Гриша, правда, остерегался называть фамилии товарищей. Но Курицын сумел повести игру удивительно ловко: он непрерывно подзадоривал соседа, притворно сомневался в его осведомленности и выуживал все новые и новые сведения, для полиции поистине бесценные.

Кирилов ликовал: из Одессы поступали одна телеграмма «шикарнее» другой! После болтовни Годьденберга с таинственного, недосягаемого, неуловимого Исполнительного Комитета наконец-то сорвали маску. Грозные террористы, которых так боялись в Петербурге, оказались всего-навсего молодыми людьми, давешними знакомыми прокуроров и жандармов и по «хождению в народ» и по процессу 193-х, по «южным процессам», сфотографированными на следствии, зарегистрированными в архивах, изведавшими не раз уже любезности тюремщиков и побывавшими в Сибири. Наконец-то полиции стало ясно, кого именно следует разыскивать! Из архивов постоянно извлекались новые документы и протоколы дел о ветеранах революционной борьбы. Упомянул Гольденберг о «гениальном Желябове», и прокурор Одессы сразу написал в очередном отношении, что этого самого Желябова он лично шесть лет назад препровождал на процесс 193-х. Фотографию его можно достать из архива и приступить к розыску. Затем зацепили по указке Гольденберга еще одного подпольщика — Златопольского. Был объявлен розыск.

Некоторое время спустя Гольденберг упомянул в беседе имя народовольца Зунделевича, «царя границы», заведующего транспортным бюро партии. По секрету он рассказал Курицыну, что именно с последним делился замыслом убить царя, а тот на секретном совещании посоветовал Григорию уступить очередь Соловьеву, и тогда Соловьев сказал: «Александр Второй — мой».

И вот при выходе из Публичной библиотеки в Петербурге переодетые агенты схватили одного из читателей. Заломили ему руки, один из шпиков быстро сверил лицо задержанного с фотографией, зажатой в варежке.

— Он!

Так член Исполнительного Комитета, старейший землеволец и народоволец, создатель «подземной дороги» через границу и первой в России действующей нелегальной типографии — Арон Зунделевич попал в руки полиции. За то, что он помогал Соловьеву и Гольденбергу, за «знание и недонесение о покушении» ему грозила смертная казнь.

И это был не последний арест. Предотвратить их, казалось, не было возможности. Взяли Андрея Преснякова (при аресте он застрелил жандарма). Взяли его верного друга Ванечку Складского. За участие в ноябрьском покушении (об этом тоже узнали через Курицына) обоим грозила виселица.

Волна арестов ширилась после каждой «лекции» Гольденберга Курицыну. Гришку даже не вызывали на допросы — только успевали записывать показания соседа по камере. Наконец во второй половине января Кирилов попробовал через Гольденберга выяснить личность таинственного арестанта Чернышова, которого никак не могли опознать в Третьем отделении. Курицыну удалось с блеском выполнить и это задание. Когда Григорий ответил ему, что не знает никакого Чернышова, он разочарованно заметил:

— А я думал, ты всех знаешь…

Самолюбивого Григория, как говорится, «заело».

— Меня взяли два месяца назад, откуда я могу знать, кто теперь и по какому фальшивому паспорту живет? Какой он из себя-то, твой Чернышов?

Курицын, которому прокурор показывал фотографию Чернышова, живо описал ему внешность.

— Да это же Саша Квятковский, бывший руководитель группы «дезорганизаторов», а теперь член Распорядительной комиссии «Народной воли», — догадался Гольденберг. — Один из тройки вождей партии. Постой, — спохватился он, — а ты откуда его знаешь?

— Видел когда-то.

— Разве он и раньше носил фамилию «Чернышов»? — удивленно задумался Григорий, и неясное подозрение заставило его побледнеть.

Но в тот день Курицына вызвали на допрос, и больше в эту камеру он не вернулся. Пребывание в ней стало грозить агенту гибелью: Гришка, догадавшись о его роли, мог просто придушить шпиона. Курицына наградили полным помилованием и отпустили на все четыре стороны[4]. А прокурор Одессы приготовился к новому этапу следствия.

В Петербурге продолжали радоваться. Кирилов чувствовал себя помолодевшим на двадцать лет. В компании с любимцем министра, прокурором Плеве, он готовил грандиозный процесс — первый процесс «Народной воли». Четыре члена Исполкома, большая группа типографских работников, подпольный паспортист и шестеро рядовых террористов — это была для него огромная удача. Ах, этот золотой Гришка, он сделает Кирилова тайным советником! Если бы еще удалось уломать его и уговорить стать формальным свидетелем на суде — вот получился бы эффект! Но пока об этом нельзя было и думать всерьез. Даже на допросах Гольденберг продолжал молчать, как глухонемой, а уж что говорить о суде…

Одно маленькое обстоятельство смущало Кирилова в эти счастливые январские дни, когда к нему потоком шла информация из Одессы. Будто специально для того, чтобы испортить настроение, чтобы напомнить о недремлющих «кротах» «Народной воли», несносный педант Николай Клеточников притащил запечатанное отношение главного архитектора города. Тот, наконец, дал ответ на запрос Третьего отделения о чертежах, обнаруженных у Квятковского.

Кирилов нацепил на нос так называемые «рабочие очки» в роговой оправе, разорвал конверт и заглянул в самый конец отношения. Там всегда излагалась суть дела: а до подробностей шеф не был охотник, оставляя их изучать секретарю.

Пробежав подчеркнутую строчку, он испуганно выронил бумагу из вспотевших рук и забормотал:

— Николай! Слышишь, а, готовь донесение министру двора. Необходимо обыскать Зимний. Срочно. Очень.

Он устало опустился в кресло, стиснул голову ладонями и шепнул:

— Страшно, Николай. Знаешь, что это?..

Чертежи, найденные при обыске, оказались наброском парадной столовой императора всероссийского Александра II.

Осмотр, конечно, произвели, и не один. Необычайно усилили охрану дворца. Но день проходил за днем, а ничего не случалось. И постепенно Кирилов позабыл за последними успехами о странных чертежах, найденных у Квятковского. Мало ли что могло заваляться у этого человека! Может, с его арестом все дело-то и кончилось.

Но Клеточников не забыл…

Он помнил и ждал.

И дождался.

5 февраля 1880 года, в четыре часа пополудни, на углу Невского и Адмиралтейской улицы встретились два человека.