— И все-таки подумайте над моими словами. Крестьянство у нас как пороховой погреб под государством. Но пороху всегда нужен запал, чтобы он взорвался. Поверь, для русской революции этот запал — в рабочих, я так говорю, потому что знаю, работаю среди них. Рано или поздно вы все поймете это!

— Ты преувеличиваешь, Жорж…

С пылким и упрямым Плехановым все труднее спорить, все труднее договариваться о делах организации…

В три часа дня он посетил Александра Квятковского, который возглавлял группу боевиков, или, как их называли в партии, «дезорганизаторов». «Дезорганизаторы» истребляли шпионов, организовывали покушения на самых ретивых и опасных жандармов, осуществляли и другие особо сложные и опасные боевые поручения. Сейчас они готовили побег одного товарища из тюрьмы.

— Рысак готов? — спросил он у Квятковского.

— Все готово. Посты распределены. Городовых вокруг тюрьмы разобрали. Всех извозчиков по соседству уведем со стоянок: люди уже назначены…

— А какой сигнал выбран к началу побега?

— Для группы сигнал начала — заиграет скрипка в соседнем доме. Потом Сашка запускает желтый воздушный шар в небо, и тогда в тюрьме начинается побег.

— Куда его спрячете, ежели сойдет удачно?

— Поедем из тюрьмы к Невскому, прямо в ресторан Доминика. Гуляем там до ночи, пока по всем квартирам не пройдут обыски. У Доминика никто не догадается искать. Но на это нужны деньги. Сегодня же, и побольше.

— Бери. Придумано недурно. Меня возьмешь — хоть наблюдателем к тюрьме? — в голосе Михайлова вдруг прозвучала просьба. Он никак не мог привыкнуть, что товарищи берегут его и не любят брать на самые опасные дела.

— Хорошо, — неожиданно легко согласился Квятковский, — мне как раз нужен еще один человек. Станешь здесь, у переулка, — он показал место на плане, — и закроешь его так, чтобы никто не помешал на перекрестке…

Это был обычный день в жизни подпольщика день, каждая минута которого могла оказаться последней минутой его свободы. На улицах Михайлова подстерегали филеры, в квартирах — жандармские засады; провокаторы строчили на него доносы, помогая Кирилову, давно охотившемуся за Дворником, схватить неуловимого противника. Лишь удивительная осторожность, ставшая у него почти автоматической, великолепное знание города, всех улиц и проходных дворов, уменье с одного взгляда выделить в толпе лицо филера и незаметно оторваться от него; только постоянная внимательность Александра к знакам опасности на окнах, предупреждавшим его о засадах, и к тысячам других мелочей, — только это и спасало его от провала, только это позволяло осуществлять чрезвычайно сложное руководство организационными делами русского революционного движения тех лет.

…В пять вечера его видели в кружке в университете. Он присмотрел там юношей, которых стоило подготовить к вступлению в партию, и мысленно наметил им воспитателей. В шесть он зашел к этим воспитателям и поговорил о будущих подопечных. Оставалось еще написать, зашифровать, отправить на юг и за границу несколько писем. Но на это уже не хватило времени.

Наступил час встречи с Клеточниковым.

Они встретились на самой надежной из явок. Александр Михайлов по привычке легко вышагивал по комнате из угла в угол и в то же время незаметно вглядывался в своего маленького, тихого собеседника.

Что его так привлекло в этом неуклюжем близоруком человеке? Пожалуй, больше всего солидность возраста: Клеточникову уже исполнился тридцать один год. Для подпольщика это было необычайно много (самому Михайлову только двадцать три, а ведь он считался в «Земле и воле» одним из «стариков», учредителем). До тридцати одного года прожил Клеточников вне полицейского надзора, не состоял на заметке в полицейских книгах, не числился в списках «злоумышляющих» лиц. Но сумеет ли теперь этот редкостный человек справиться с заданием, ради которого, собственно, задумана была вся комбинация с водворением его в Третье отделение?

Александр Михайлов, в прошлом Катон-цензор, а ныне Дворник подполья, то есть хранитель его чистоты и порядка, не очень представлял себе, как произойдет разговор с Клеточниковым. Руководителю организации надо было увлечь своего разведчика поставленной задачей, заставить его осознать всю важность ее для общего дела.

— Полгода назад, — он начал издалека, — мои товарищи казнили главного палача — шефа жандармов Мезенцева. Он только что утвердил смертный приговор нашему другу и за это был заколот через день после гибели своей жертвы — сразу, как только мы узнали о казни товарища. Я тоже принимал участие в том деле. Нас искали. Но партия была спокойна: конспирация казалась надежной, товарищи были верные, сам исполнитель казни благополучно скрылся на явке в центре города, а потом выехал за границу. Мы были спокойны настолько, что многие разъехались по делам: меня, например, отправили на Дон — там готовилось большое дело. Вдруг в Ростове получаю телеграмму: Центр партии провалился, лучшие люди арестованы…

Дворник передохнул, налил воды и судорожно начал глотать ее. В первый раз видел Клеточников своего нового друга в состоянии такой необычной взволнованности.

— Теперь, когда вы так удачно ушли с филерской службы, ваше новое и главное задание, — продолжал Михайлов, — связано будет как раз с этим непонятным провалом. В первую очередь нас интересует судьба двух арестованных — Генеральши и Сабурова. Генеральшу на самом деле зовут Ольгой Натансон. Эта маленькая черноглазая женщина, которая нынче умирает в крепости — умирает в двадцать шесть лет, — была одной из создательниц нашей партии, руководителем и самым любимым другом, самым любимым человеком в «Земле и воле». А в соседней камере умирает Сабуров, умный, светлый, чистый наш товарищ, создатель партийной типографии и паспортного бюро, создатель наших лучших явок. И перед смертью этих людей мучает только одно: кто выдал полиции Центр партии? Кто и поныне угрожает ее существованию? Вот это вам и предстоит узнать — во имя нашего дела, в память друзей.

Михайлов понизил голос.

— Я сам тогда чуть не попал в засаду, сразу по возвращении из Ростова, и помню: все выглядело очень подозрительно, меня явно ждали. Но кто выдал?! Ведь в организации все свои, все проверены были в работе, и не первый год… Не могу ничего придумать! Задание понятно, Николай Васильевич?

— Конечно, — тихо ответил Клеточников, — надо будет, наверно, посмотреть в архиве…

Недалеко от места впадения Фонтанки в Неву, между Летним садом и Михайловским замком, построили каменный горбатый мост. По краям поставили четыре башенки, протянули между ними цепи и прозвали мост Цепным.

Если пройти по мосту на левый берег Фонтанки, то по правую руку можно увидеть некрасивый светло-бордовый особняк. Это здание похоже на доходный дом: у него нет ни обязательных для парадных петербургских зданий колонн на фасаде, ни львиных морд на карнизах, ни доспехов на фронтоне. Это очень скромное, спокойное, тихое здание.

В нем не чувствуется ничего опасного, ничего зловещего. Сейчас люди давно позабыли, что именно здесь некогда вершила и вязала судьбы миллионов российских обывателей чудовищная «шпионница» — Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии.

Если потянуть на себя тяжелую резную дверь Третьего отделения — для скольких людей она стала входом в тюрьму, на каторгу или на виселицу, — то и теперь можно увидеть широкую беломраморную лестницу, светлую, легкую, как бы взмывающую кверху, украшенную кариатидами. Посередине она прерывается продолговатой площадкой, где некогда круглые сутки сидел дежурный чиновник, проверявший документы у посетителей. В Третьем отделении на этот пост обычно ставили какого-нибудь молодого нагловатого господина с ясным и самоуверенным лицом истукана, исполняющего долг.

У своих этот дежурный удостоверения не спрашивал: в Третьем отделении все знали всех. Каждый был проверен, каждый знаком начальству до тонкостей. Измена никогда не могла проникнуть сюда, в главный оплот империи, в штаб тайной политической полиции. И даже мысль о такой измене никогда не возникала у ветеранов политического сыска.