После того как девушки выбрались из телеги, Лютер кивнул человеку, стоявшему рядом. „Вольф, — сказал он, — отнеси вещи в их комнаты“.

„О, у нас нет никаких вещей“, — рассмеялась Аве Шенефельд.

„Тогда просто проводи их в комнаты и принеси им что-нибудь поесть. Они проделали долгий путь“.

Когда Кати открыла глаза, солнечный свет широким потоком лился через окно и освещал комнату. Она проспала! Не желая пропустить хоть что-нибудь, она быстро подбежала к окну. „Какое скучное место!“ — подумала она с разочарованием. Кирпичные здания, черепичные крыши, высокие трубы от каминов и небольшие повозки, сновавшие туда-сюда — все это казалось безликим и недружелюбным. По сравнению с шипящими потоками Нимбсхена, с его широкими полями и плодородной долиной Виттенберг выглядел уродливо. Более того, в это утро городские стены почти скрывал дым, и когда она открыла окно, ей в нос ударил запах пивоварни и городских отбросов.

Перед побегом Кати часто представляла себе радость, которую она испытает, впервые открыв глаза в Виттенберге. Она ошиблась. Вместо радости она испытала разочарование. „Все здесь совсем другое“, — размышляла она. Затем, просветлев, она сказала твердо: „По крайней мере я свободна!“

Заметив на столике рядом с кроватью таз, Кати налила в него воды. Обтерев тело, она попыталась представить, что принесет ей этот день. Подойдя к зеркалу, она повертела головой, чтобы увидеть себя с разных сторон. Да, волосы росли. Маленький шрам, появившийся на голове после того, как она упала в свинарнике в три года, почти закрылся.

Во время завтрака Кати сидела за столом рядом с Аве фон Шенефельд. Еды было много: огромная тарелка, полная яиц, блюдо колбасы и бекона, крынки с молоком, свежий хлеб и несколько тарелок, полных разными овощами. Был также и поднос с грушами. Но вместо того, чтобы накинуться на еду, большинство девочек едва притронулось к ней.

„Разве кто-то умер?“ — спросила наконец Кати, надеясь разрядить напряженную обстановку.

Ответа не последовало.

„Вы все заболели?“

Ответа не было.

„Вы боитесь герцога Георга?“

Нет ответа.

„Да что с тобой, Эльза? Ты даже не можешь смеяться?“

Слабая улыбка появилась на губах Эльзы, но глаза ее были по-прежнему печальными и невыразительными.

„Ну, если никто не хочет говорить, есть или смеяться, — предложила Аве, — давайте попросим Кати начать ее любимый гимн святого Бернара. Может быть, это подбодрит нас, напомнив злоключения в Нимбсхене“.

Кати встала и, обратившись к своим приятельницам, начала петь „Иисус, все мысли о Тебе“. Но только Аве подхватила гимн. Вдруг с неожиданностью камня, влетевшего в окно, в комнату ворвался Мартин Лютер. „Извините, я опоздал, — извинился он, приближаясь к столу. — У меня были ранние занятия“.

Доктор начал говорить, и девять пар глаз устремились к нему с любопытством. Он начал с того, что поставил себе стул во главе стола. Затем, поставив его там, он сказал: „Извините меня, я сейчас вернусь“. Кати проследила за ним взглядов Она заметила, что он наклонял голову вперед, в то время как сам при ходьбе отклонялся назад. Его поза выдавала в нем человека, которому можно было довериться.

Когда Лютер вернулся, в одной руке он держал бумагу, а в другой Библию. Он положил лист бумаги на стол, отодвинул стул, уселся и настроил лютню.

„А теперь давайте споем этот гимн Бернара де Улерво, — сказал он. — Он был одним из самых выдающихся христиан всех времен. Я люблю и его гимны, и его сочинения“. Затем он пробежал пальцами по струнам и начал всем хорошо знакомый гимн.

Кати тронул красивый баритон Лютера. В нем чувствовалась и глубина, и свобода. Тронуло ее и то, как отреагировали ее подруги.

В конце третьего куплета Лютер встал. „Мне кажется, что многие из вас растеряны и напуганы. Позвольте мне убедить вас в том, что здесь вы в совершенной безопасности. Фридрих Мудрый очень щедрый и понимающий человек.

И еще, я знаю, что многие из вас испытывают смущение, потому что у вас нет ни обуви, ни уличной одежды. Не волнуйтесь. Люди уже собирают для вас одежду и обувь. В скором времени у каждой из вас появится дом. Господь помог вам бежать так же, как Он сделал это для других“. Взглянув на часы, он продолжал.

„Побег из Нимбсхена и приезд сюда, где мы не признаем учения о наказании, — это довольно сильное переживание, особенно для благородной девушки, которая выросла в монастыре, — он улыбнулся. — Это то же самое, что прямо из горячей ванны прыгнуть в прорубь холодной зимой. Но, возможно, я немного успокою вас, рассказав вам, как я избавился от лжеучения и как Дух Святой привел меня к согласию с дорогим братом Павлом, показав мне, что „праведный верою жив будет“. Мне потребовалось несколько лет, чтобы познать глубокую истину этих слов“.

Он остановился, запустив пальцы в копну вьющихся темных волос, которые покрывали его голову и уши. „Когда я вступил в Августинский монастырь в Эрфурте, я собирался быть таким же преданным монахом, как святой Бернар. Вы были в Нимбсхене и знаете, что монахи всегда заняты молитвами, исповедью и празднованием евхаристии. Всех нас в час или два утра поднимал колокол. Каждый из нас торопливо осенял себя крестом и облачался в белые одежды. При звуке второго колокола мы отправлялись в церковь. Там мы брызгали на себя святой водой, преклоняли колени у алтаря и молились.

После этого времени поклонения наступало другое. Затем другое, потом еще одно. Мы проводили богослужения семь раз каждый день. Таким образом мы заполняли все свое время одними богослужениями“.

Пока Лютер говорил, Кати слушала его с приоткрытым ртом. Слова доктора казались ей бурным потоком, жесты его были полны драматизма. Когда он заговорил о чаше, его артистичные руки так красиво охватили простую кружку, что Кати показалось; будто в его руках серебром блеснула чаша, полная вина. Однако в его личности самыми притягательными были глаза. Темные, как вишни, они сияли, искрились и излучали жизнь.

„Возможно, вы знаете, что мой отец Ханс хотел, чтобы я стал юристом. Когда я отказался и заявил о своем решении стать монахом, сердце его было разбито — он гневался на меня. В конце концов для меня настало время провести первую службу. Поскольку это было самым важным событием в моей жизни, я пригласил его. Он пришел. Он даже принес щедрый дар монастырю. Для меня настало время облачиться и начать служение.

Вскоре самым торжественным тоном я повторил слова: „Наше служение мы предлагаем Тебе, живой, истинный и вечный Бог“. При этих словах я преисполнился священным страхом. Я подумал про себя: „Каким языком я обращусь к такому величию, перед которым должно дрожать все живое? Кто я такой, что смею поднять глаза или протянуть руки к божественному величию? Его окружают ангелы. Его жесту повинуется вся земля и дрожит пред Ним. Как посмею я, несчастный маленький пигмей, сказать: „Я хочу этого или я прошу этого?“ Я — прах, полный греха, и смею обращаться к живому, вечному и истинному Богу“.

Кати настолько увлеклась этой частью рассказа, что бессознательно сложила руки, будто бы собиралась молиться.

„Это первое служение, — продолжал Лютер, — вдохновило меня, и я решил еще больше посвятить себя этому. Для того чтобы угодить Богу, я долго постился, спал без одеяла даже в самую холодную зимнюю пору, носил тонкую одежду, которая едва прикрывала тело, и молился все время, пока бодрствовал. Я был хорошим монахом и твердо выполнял правила своего монастыря. Если бы монах мог попасть на небо благодаря своему монастырскому служению, то этим монахом был бы я. Все мои братья, знавшие меня ранее, могут подтвердить это. Если бы я и дальше продолжал таким образом, я вскоре убил бы себя молитвами, чтением и другой работой.

И все же я считал, что делаю слишком мало. Темные искушения преследовали меня. К этому времени я постился так много, что мои собратья-монахи могли видеть все мои кости. Что еще я должен был делать? Поститься больше? Нет, больше я не мог, это убило бы меня.