„Важняк“ доложил, что преступление раскрыто по горячим следам, что в его распоряжении имеется чистосердечное признание и протокол явки с повинной, что криминалисты в настоящее время закрепляют объективные доказательства у себя в лаборатории и что для полной ясности осталось отобрать образцы слюны у собаки. Это будет сделано завтра, поскольку признано целесообразным вызвать для этой процедуры ветеринара.

За весь доклад „важняка“ на лице Сорокина не дрогнул ни один мускул.

Выслушав все, он сказал:

— Хорошо. Заканчивайте и потом представьте все материалы дела мне. Только потерпевшим укажите не меня, а жену. Дача записана на меня, но куры — ее.

Как только „важняк“ отошел, Роза поинтересовалась:

— Товарищ заместитель министра внутренних дел, и часто это в вашем ведомстве от собак получают явку с повинной и чистосердечное признание? Уголовно-процессуальный кодекс, кажется, не предусматривает явку с повинной от имени другого лица. А уж чистосердечное признание от чистого собачьего сердца — это вообще класс!

— Да ладно издеваться. Они ж от страху с полными штанами небось часа два тут маются, — ответил Сорокин и махнул рукой.

Сорокин чувствовал себя неуютно. Он послал своего водителя с одним из охранников в магазин и распорядился привезти три бутылки водки и закусить. Сеня сказал, что пить не будет, ему обратно в город ехать, а Сорокин отозвался, что водка с закуской для милиционеров, а мы пошли к вам, чайку глотнем.

Через полчаса Сорокин уехал. Роза с Сеней — тоже.

Милиционеры, дождавшись, пока и „важняк“ слиняет, расположились прямо на месте преступления. Позвали Николая — „помянуть петуха“. И потом долго рассказывали эту историю, каждый раз немножко по-новому, однако непременно добавляя, что заместитель министра внутренних дел, действительный государственный советник юстиции 2-го класса, генерал-полковник Сорокин пил с ними, сам им наливал и пить умеет здорово.

Спустя несколько дней Сорокину стало известно, что минут через десять после его отъезда звонили из Администрации Президента. Помощник его, работавший на самом деле на заместителя Генерального прокурора, фактически приставленный им к Сорокину, ответил правдиво — куда и по какому вопросу уехал в середине рабочего дня его начальник. В Администрации решили, что „такой министр нам не нужен“. Кто-то горит на бабах, а кому-то судьба на курах.

Узнав обстоятельства своего неназначения, Сорокин не расстроился. Помощнику организовал повышение. В Приморский край. А коллегу из соседнего ведомства, заместителя Генпрокурора, с тех пор стал величать про себя Шелленбергом, оставив за собой звание Мюллера.

Первого июня в честь Дня защиты детей Роза с Сеней подарили Сорокину попугая.

Он ехал на дачу. Посмотрел на часы — полчетвертого. Мысль о том, что далеко не все, ох, не все в это время могут покинуть суетливый город и отправиться на природу, была приятна. Пожалуй, даже приятнее самого факта столь раннего окончания рабочего дня.

В багажнике его новенького „БМВ“, естественно, самой последней модели и, разумеется, представительского класса, лежали двадцать тысяч долларов. Как и положено в России — в пластиковом пакете магазина „Перекресток“. То есть с магазином могли быть варианты. Но пластиковые пакеты для переноски „нала“ прижились у нас куда лучше, чем американские или швейцарские „дипломаты“.

Двадцать тысяч за пятнадцатиминутный сюжет в его „Скандале дня“. Ежедневная передача, всего пятнадцать минут. Амбициозный ведущий, когда-то неплохо писавший журналист, мечтавший, чтобы его узнавали в лицо, а не только по фамилии, готов был вкалывать ради славы, не очень беспокоясь об оплате. Да, Глеб платил ему. Двести баксов за передачу. Мог бы и меньше, но не хотелось торговаться. Да к тому же Саша, получая такие деньги, полагал, что он наколол Глеба. Это — хорошо. Глеб любил, когда люди считали, что они его накололи. Получая свои двести, Саша даже и не догадывался, сколько имеет он — продюсер.

Хотя, с другой стороны, все — честно. Ведь это он, Глеб, договорился с каналом, он дал пятьдесят тысяч генпродюсеру за эфир, он вложил триста тысяч в оборудование студии. А медиакампания, которую он провел, вложив свои, между прочим, деньги? Кто бы заметил эти самые „Скандалы дня“, не пиши о них в еженедельных обзорах проплаченные журналисты? Он вложил свои деньги, рассчитывая получить прибыль. Это — бизнес. Правильно рассчитал — заработал. Просчитался — потерял. А Саша пришел на все готовое, ничем не рисковал. Вот и хватит ему двести баксов за эфир. Да и не мало это — тысяча с лишком в неделю, к тому же большая часть „черным налом“. Так что никакого резона делиться с ним хоть толикой от денег за заказуху нет.

Глеб почувствовал, что заводится. Он не считал себя жадным, но не переносил, когда покушались на его доходы. Даже если покушались в его воображении.

Глеб сам вправе решать, когда, кому и сколько дать денег. Он легко мог подарить любовнице бриллиантовое кольцо, если понимал, что это будет неожиданностью, но не дал бы и тысячи рублей „на шпильки“ по ее просьбе.

„Жигуленок“ впереди никак не уступал дорогу. Днем Глеб ездил с дальним светом, и машины уходили из крайнего левого ряда добровольно. А этот придурок как будто прилип левыми колесами к разделительной полосе. Глеб включил проблесковые фары, спрятанные под капотом, и нажал кнопку сирены. „Жигуленок“ шарахнулся вправо, подрезав девицу на „Шкоде“. „Баба за рулем — что пьяный с автоматом“, — подумал Глеб.

Официально Глеб не имел права на мигалки и сирену. Но с удостоверением Фонда ветеранов КГБ не рисковал ничем. Глеба очень веселило, как гаишники, прекрасно понимая, что в свои сорок он не мог быть ветераном этой славной организации, брали под козырек, возвращая „ксиву“. Страх перед „конторой“, даже в ее ветеранской ипостаси, гнездился на генетическом уровне. Удостоверение внештатного сотрудника ГАИ, которым Глеб пользовался раньше, не производило подобного эффекта. Парадоксально, но факт. Внештатнику официально полагались кое-какие льготы, ветерану „гэбухи“ — никаких. На дороге же, то есть в реальной жизни, результат был обратный.

Глеб далеко оторвался от потока автомобилей. Он вообще не любил ездить в окружении других машин. Его раздражало, что кто-то едет чересчур медленно, кто-то несется. Но больше всего его бесило, когда не уступали дорогу. Один из друзей, проехавшись с Глебом, сказал, что он ездит, как живет. Всех презирает, всех обгоняет, всюду успевает первым, и все время на грани аварии. А еще рядом с ним укачвдает. „Ну и черт с вами, — подумал тогда Глеб. — Не нравится — можете ездить на автобусе. И любить наступающих вам на ноги пассажиров“.

Впереди, метрах в трехстах, Глеб увидел девушку, стоящую у края тротуара. Придорожную шлюху.

Глеб не имел дела с проститутками. И не из жадности. Просто считал унизительным для себя платить за секс. Он мог получить любую женщину. Во всяком случае, Глеб так считал. А может, Глеб покушался только на те объекты, которые, он чувствовал, были доступны?

Глеб не хотел эту девушку. В том смысле, в каком мужчина хочет женщину. Но ему остро захотелось почувствовать свое превосходство. Не превосходство — власть денег. Деньги позволяли Глебу покупать забавные побрякушки, много путешествовать, понуждать людей прислуживать. Сейчас Глеб решил испытать их способность унизить человека.

Глеб включил поворотник и резко пошел вправо.

— Работаешь?

— Да.

— А что делаешь?

— Все, что хотите. Я хорошо умею.

— И почем?

— Смотря что. Минет — двести. С ласками — триста. Потрахаться — шестьсот.

Глеб чуть было не спросил — чего: долларов или рублей. Но сообразил, что о долларах в таких масштабах девочка и мечтать не может. Однако минет за восемь баксов — это чересчур, — дешевле, чем в Таиланде.