Немного пользы приносит правым и «русская идея» в трактовке Достоевского. Она действительно предполагала противостояние бесплодным попыткам копировать Европу и строить жизнь по принципам, созданным другими народами и чуждым русской национальной традиции. Но при этом также подразумевалось, что всемирно-историческое предназначение России — «пангуманизм», синтез всех идей, созданных Западом, и примирение — при посредстве русской духонности — тех элементов, которые в ином случае остались бы антагонистическими. Другими словами, Достоевский имел в виду западничество, только очищенное и поднятое на более высокий уровень. Эти идеи были слишком сложны для русской правой, да и всепоглощающее стремление Достоевского доказать, что Россия неисчерпаемо богата на жестокую самокритику, никак не помогало правой в ее политике.

У славянофилов не было серьезного влияния на интеллигенцию — та даже не считала нужным оспаривать их идеи, полагая их просто «полицейской религией». Тот факт, что поздние славянофилы утратили большую часть своих прежних радикальных воззрений и сблизились с государственно-бюрократическим национализмом, может, по-видимому, объясняться негативным отношением к ним со стороны левых.

Однако идеи славянофилов принимались неблагожелательно и людьми, близкими к ним по происхождению. Из их ранних критиков наиболее известен Чаадаев, друг и наставник Пушкина. Он резко предостерегал славянофилов от самодовольного восхваления русского народа, который на деле отстал в развитии, самоизолировался, не имеет прошлого и будущего. У смертного одра славянофильства стоял религиозный философ и поэт Владимир Соловьев, решительно критиковавший славянофилов за идеализацию русского народа. Он обрушивался на их «зоологический патриотизм» и сокрушался, что их учение постепенно утрачивает религиозное и гуманистическое содержание, которое вытесняется национальным эгоизмом. По поводу «России и Европы» Данилевского он писал: «Наш национализм желает разрушить Турцию и Австрию, разделить Германию, присоединить Константинополь и, если представится возможность, — даже Индию. Если же нас спросят, что мы можем предложить человечеству в возмещение за разрушенное и присоединенное, какой вклад в виде культурных и духовных принципов мы сделали в мировую историю, нам приходится или молчать, или отделываться ничего не значащими фразами». К концу XIX века славянофильство перестает существовать как интеллектуальное течение.

Сильные панславистские настроения остаются среди бюрократии и в армии, на сцену выходят правые литераторы-монархисты, такие, как Меньшиков и Лев Тихомиров, начинавшие свою политическую карьеру с террористами-народовольцами, однако трудно было бы ожидать, что в России появятся свои Морис Баррес или Шарль Моррас. В 1907 году Бердяев писал, что консервативный литератор — словесная бессмыслица…

На философском уровне ближе всех к идее национального возрождения подошли авторы сборника «Вехи» (1909). Однако их, главным образом, заботила проблема отчуждения государства от народа. В сборнике лишь мимоходом говорилось о недостатке патриотизма у интеллигенции. В частности, С. Булгаков резко отозвался о космополитизме русской интеллигенции и отсутствии у нее здорового национального чувства. Но это рассматривалось лишь как частный аспект изоляции интеллигенции от народа, менее важный, чем то, что она отвергла Христа и восприняла атеизм.

Идеи русского национализма XIX века были во многом частью общемирового движения, начавшегося в эпоху политического романтизма. В Германии оно было заметнее, нежели во Франции и Англии: Германия поздно вышла на историческую арену и ей было необходимо доказать себе и другим, что она может внести крупный вклад в мировую цивилизацию. Англии и Франции доказывать это было не нужно. Италия стала националистической в начале столетия, но ее цели оставались весьма скромными вплоть до возникновения фашизма. В Америке также нашлись люди, выдвинувшие идею неизбежности национализма. Во Франции крайняя националистическая доктрина возникла к концу века, но это было скорее реакцией на поражение в войне и на пораженческие настроения. Пангерманский союз и другие аналогичные группировки были специфическим выражением духа времени, а также обиды на то, что Германия, великая держава, не имеет ни империи, сравнимой с Британской и Французской (ни даже с Бельгийской и Нидерландской), ни достаточного жизненного пространства в Европе. Особенностью «русской идеи» была ее религиозная составляющая. Крайние националисты Германии и Франции могли взывать к небесам о поддержке и быть в оппозиции к церкви. В России, наоборот, даже крайний национализм развивался, как будет показано, под покровительством церкви и с благословения монархии. Чем можно объяснить относительно слабое распространение «русской идеи» среди интеллигенции? Ответ содержится в самом вопросе: если русская интеллигенция была в оппозиции существующему строю, то не потому, что образованные слои общества были в России изначально более нигилистичны, деструктивны и антипатриотичны, чем в других странах. В годину опасности они собрались под флагом родины. Главная причина — неспособность российской политической верхушки провести социальные и политические перемены, ее нежелание поступиться хоть каплей привилегий, расширить свою базу и включить в нее интеллигенцию. В итоге правительство и оппозиция все ожесточеннее противостояли друг другу.

Первые три года мировой войны русские войска отчаянно сражались, несмотря на тяжелые потери. Но в конце концов наступил критический момент, и система рухнула. Такая катастрофа не могла быть случайной. Тут русская правая не ошиблась. Но она не хотела согласиться с очевидным: ответственность за разгром несут царь, его министры, весь государственный аппарат и их многолетняя политика, вовлекшая Россию в войну, к которой она не была готова и которую не могла выиграть. И тут, как годом позже в побежденной Германии, начинаются поиски «темных сил», «скрытой руки», вонзившей «нож в спину», что и привело к катастрофе.

Консервативно-националистическая партия в России возникает лишь в начале XX века. Причины этого очевидны: при самодержавии политических партий не бывает. Правительство традиционно считает политическую деятельность своей монополией и с подозрением относится к любым независимым действиям, которые могут посеять распри, поэтому действия эти не поощряются, а то и просто запрещаются[30]. Тем не менее робкие попытки создать партии были уже в начале 1880 годов («Священное братство»). Но эти движения не имели веса и считались, справедливо или нет, всего лишь проявлениями «полицейского патриотизма». Положение изменилось только с появлением «черной сотни» в годы тяжёлого кризиса царизма (1904–1905). «Черная сотня» — уникальное явление в политической истории XX века. Подобно «Аксьон франсез»[31], это движение находится где-то на полпути между реакционными движениями XIX века и правыми популистскими (фашистскими) партиями XX века. Прочная связь «черной сотни» с монархией и церковью роднит ее с первыми, но, в отличие от ранних консервативных движений, она не элитарна. Осознав жизненно важную необходимость опоры на массы, «черная сотня» стала прообразом политических партий нового типа. Многие годы спустя один из вождей «сотни» писал, что по духу русское движение было почти аналогично национал-социализму[32]. Однако «черная сотня» отнюдь не представляет лишь исторический интерес. Ее идеи не были забыты русской правой эмиграцией после 1917 года, а когда при Горбачеве свобода слова вернулась в Россию, «черная сотня» была среди первых, кто выиграл от гласности[33]. Идея, что Россию может спасти лишь создание организации типа Союза русского народа (СРН), после 1987 года провозглашалась довольно часто — и порой весьма изощренными политическими методами[34]. «Черная сотня» — не совсем точный термин, охватывающий различные крайние правые группы, существовавшие примерно между началом века и 1917 годом. Но и до их возникновения довольно влиятельные авторы, такие, как Вл. Грингмут, П. Булацель, М. Меньшиков и С. Шарапов, яростно нападали не только на нарождающееся революционное движение, но и на капитализм, либерализм, нелояльные меньшинства — поляков, финнов, балтийских немцев и, прежде всего, на евреев.