— Я убежден, что Мустафа Наххас спас родину и трон! — сказал он.

— Трудно даже и вообразить такое — лидер партии становится премьер-министром при помощи английских танков! — с горечью возразил я.

— Да, англичане были нашими врагами, — повторил он настойчиво. — Но нынче они сражаются на стороне тех сил, в победе которых мы заинтересованы.

— Меня не оставляет мысль, что тут какая-то ошибка!

— Ты хочешь, чтобы победил фашизм, как хотят этого все, кто окружает короля? — спросил Реда.

— Конечно, нет.

— Так вот, тогда и рассматривай события 4 февраля именно в этом свете.

В 1950 году Реда снова был избран в парламент от того же округа. Он глубоко переживал тот факт, что «Вафд» утратил свой прежний высокий политический уровень, что мощь партии ослабела и народ не питает к ней былого доверия. И как же он обрадовался в тот день, когда Мустафа Наххас, отменив англо-египетский договор, провозгласил священную войну. По всей долине Нила вновь повеяло тогда духом революции 1919 года. Однако разочарования следовали одно за другим вплоть до июльской революции 1952 года. Реда принял ее с восторгом.

— «Вафд», несомненно, вернется к жизни! — сказал он мне.

В первое время после революции он надеялся, что новое руководство будет опираться на массы, которые поддерживали «Вафд». Но когда было принято решение о роспуске политических партий, он понял, что надежды его напрасны.

— Мы идем к военному режиму, и только один аллах ведает, во что это выльется, — сказал он мне.

Я искренне посоветовал ему оставить политику и заняться адвокатурой.

— Да, видно, другого выхода у меня нет, — засмеялся он.

Однако его преданность Наххасу и коллегам по партии постоянно навлекала на него подозрения, и его не раз арестовывали. В 1940 году он женился. Жена родила ему единственного сына, вскоре она заболела, и детей у нее больше не было. Сын Реды мне очень нравился, это был умный и живой мальчик. Он тяжело переживал арест отца и дискредитацию его имени. Обостренная чувствительность привела к нервному кризису. Мальчик бросил школу, перестал выходить из дому. Здоровье его все ухудшалось, так что Реда вынужден был поместить сына в больницу для душевнобольных. Мать не перенесла такого удара. Ее разбил паралич, и в том же году она умерла. На склоне лет Реда остался один — и его не миновало проклятье, тяготевшее над их семьей.

И я сказал себе, что для Реды все кончено.

Однако я ошибся. Из своего квартала Реда переехал в Гелиополис. Всю энергию он отдавал теперь адвокатуре и своей библиотеке. Без преувеличения можно сказать, что последние десять лет были самыми плодотворными в его жизни. Сегодня он — известнейший юрист. Упорно работает над составлением так называемой «Энциклопедии уголовного правоведения». В уже написанном им предисловии он высказал столь зрелые философские взгляды и обнаружил такие обширные познания в области психологии, что не будет преувеличением назвать его ум энциклопедическим, а его способности как мыслителя — блестящими. Для меня все это не ново. Я не раз слушал его споры с Махером Абд аль-Керимом, Салемом Габром, Зухейром Кямилем и другими корифеями науки. В них он обнаруживал блистательную эрудицию в философии, политике и литературе. Что же касается юриспруденции, то в ней он — непререкаемый авторитет. Но наибольшее восхищение вызывает во мне нравственная сторона его личности. В этом отношении я не могу никого поставить с ним рядом, кроме, пожалуй, Кямиля Рамзи и Сурура Абд аль-Баки. Высокая нравственность в моих глазах имеет особую ценность, поскольку мне довелось жить в эпоху невиданного обесценивания всех моральных норм и идеалов. Порой мне даже представлялось, будто живу я не в обществе, а в огромном публичном доме. Реда Хаммада всегда оставался человеком безупречным в своих мыслях и поступках. Всю жизнь он искренне верил в принципы свободы и демократии, верил в культуру и религиозную доктрину, в основном очищенную от каких бы то ни было наслоений фанатизма и суеверия.

Правда, он занял отрицательную позицию по отношению к сторонникам левых взглядов, не сумел быть на уровне времени. В молодости я знал его как революционера, в старости же он стал убежденным консерватором, хотя и не признает этого. С упорством твердит он, что либерализм — последнее, священное слово в политической истории человечества. Возможно, именно его высокая нравственность помогла ему выдержать обрушившиеся на него испытания, служила ему опорой в жизни в период, когда он терял все, что было у него самого дорогого: принципы, свободу и демократию, своих близких — жену и сына. Однако Реда не сдался. С удвоенной энергией принялся он за работу, противопоставив невзгодам стальную волю, сохранил связи с друзьями, продолжал появляться в обществе.

Всякий раз, как я вижу его прямую высокую фигуру и седую голову, когда наслаждаюсь беседой с ним, ко мне возвращаются ощущение радости жизни и бодрость духа, и я не устаю восхищаться им как великолепным творением щедрой природы.

Я познакомился с ним в дни второй мировой войны в кафе «Рокс», куда заглядывал порой в компании Гаафара Халиля, Реды Хаммады, Шаарауи Фаххама и Ида Мансура. Приходил он в кафе по воскресеньям тоже с приятелями. Это был толстый человек среднего роста, с непропорционально большой головой. Познакомились мы за нардами.

— Я был чиновником в министерстве торговли и промышленности, вышел в отставку, чтоб заняться торговлей… — сказал он о себе.

Едва наступало время молитвы, Захран и его приятели поднимались с мест, отходили в сторонку, за бар, и начинали молиться. Захран у них был за имама. Только он один среди них совершил хадж[41]. В их разговорах тема религии занимала немалое место. Казалось, вера этих людей была простой, бесхитростной: хотя к ней и примешивалась изрядная доля суеверия, однако трудно было усомниться в ее искренности. Это были, на мой взгляд, вроде бы честные и порядочные люди…

— Я узнал нечто интересное о хаджи[42] Захране Хассуне, — сказал нам однажды Ид Мансур. — Оказывается, он не сам ушел в отставку. Его уволили по причине плохой репутации.

— В каком смысле плохой?

— За взяточничество!

Ид Мансур был всегда рад случаю доказать, что люди столь же безнравственны, как и он сам.

— Я сомневаюсь во всех, но больше всего в верующих, — заявил он усмехаясь.

— Однако не всякий верующий — лицемер! — возразил ему на это Реда Хаммада.

— Ну, лицемерие — это чересчур тонко для дядюшки Захрана! — рассмеялся Ид Мансур. И продолжал: — Суть лицемерия в том, чтоб выдавать себя за верующего и скрывать свое неверие. Однако он слишком глуп, чтоб быть безбожником. Его вера сомнений у меня не вызывает.

— Так что же, он стал взяточником в силу обстоятельств?

— Возможно.

Нам стало известно, что Захран Хассуна развил бурную деятельность на черном рынке. Торговал спичками и виски, потом продуктами. Он вовсе не скрывал этого и нередко предлагал даже нам свои услуги.

— Скажи, хаджи, разве торговля на черном рынке не противоречит благочестию? — не сдержавшись, спросил я его.

— На этом свете — одни порядки, на том — другие, — ответил он убежденно.

— Но аллах будет недоволен тобой, ведь из-за тебя голодают бедняки.

— Свои прегрешения я искупаю молитвой, постом и раздачей милостыни. Чего же ему еще? — заявил Захран все с той же убежденностью.

Когда он ушел, я сказал:

— Захран Хассуна совершает грех сознательно, а не по неведению, и он не лицемерит.

— Он наживается, а взывает к религии, чтоб искупить свои грехи. Так, кража волею творца превращается в законную прибыль. Религия-то и побуждает дядюшку Захрана к совершению грехов. Вот почему его лицо светится верой и благостью, в то время как он крадет хлеб у бедняков, — высказался Ид Мансур.

Теперь с усмешкой наблюдал я эти молитвы в кафе. Захран и его приятели преклоняли колена, падали ниц, закрывая глаза в знак смирения и кротости. А я с возмущением думал, что подобные негодяи и жулики не заслуживают даже права на существование. Было бы бесполезно убеждать Захрана: он полностью уверовал в свою правоту. Зло считал добром, поклонялся дьяволу так же, как и богу. Ловко лавировал между ними, заботясь только о том, чтоб его прибыли превышали расходы. С большей снисходительностью стал я смотреть теперь на подлецов типа Халиля Заки, Сайида Шаира и даже Ида Мансура, не относившихся серьезно к религии и руководствовавшихся в жизни прежде всего практическим умом и своим природным чутьем — это и было их главным оружием в жестокой борьбе за существование. Однако именно это нередко вызывало во мне прилив мрачного отчаяния, я был почти на грани утраты веры в людей. Мы вели на эту тему нескончаемые споры.