Когда произошла катастрофа 5 июня 1967 года, доктор Садек растерялся, утратил душевное равновесие. Он ходил по друзьям, бродил из дома в дом, слонялся по кофейням с таким видом, будто настал конец света. Между нами состоялся долгий телефонный разговор, который он закончил словами:

— Неужели наша прошлая жизнь была только иллюзией?

Через несколько дней я встретил его в доме Реды Хаммады в Гелиополисе. Он был вне себя от гнева и без конца повторял с возмущением:

— Сколько злорадствующих! Смеющихся! Издевающихся! И никто не сошел с ума, никто не покончил с собой, никого не хватил инфаркт! Наверное, это мне следовало бы сойти с ума или застрелиться.

Однако постепенно он обретал присутствие духа и стал смотреть на поражение как на тяжкое испытание, которое, однако, должно помочь нам правильно оцепить самих себя. И чем чаще он слышал о стремлении врагов революции задушить ее, тем убежденнее становился в своей правоте и проникался все большим энтузиазмом. Даже искренне уверовал в то, что дальнейшее развитие революции важнее, нежели возвращение оккупированных арабских земель. Ибо что пользы, говорил он, в том, чтоб вернуть земли, но потерять самих себя? К тому же продолжение революции — единственная гарантия того, что захваченные земли будут рано или поздно возвращены, главная предпосылка возрождения арабского народа.

— Наш бич — отсталость. Именно отсталость, а не Израиль наш главный враг. Израиль наш враг потому, что он угрожает нам увековечением отсталости.

Однажды ночью мы вместе вышли из дома доктора Махера Абд аль-Керима. Я уселся рядом с доктором Садеком в его машину «наср», и она медленно тронулась с места, разгоняя темноту фарами, закрашенными синей краской. Неожиданно для себя я сказал ему:

— Абдо аль-Басьюни рассказывал мне странные вещи…

— Что именно?

— Он сказал, что доктор Зухейр Кямиль влюбился в журналистку-практикантку по имени Ниамат Ареф…

— И что в этом странного?

— Ему, как ты знаешь, шестьдесят, а ей двадцать.

— Любовь всегда любовь, невзирая на возраст, — засмеялся доктор Садек.

— Он собирается на ней жениться.

— Дорогой мой, войны уносят тысячи, а то и миллионы жизней, во время землетрясений гибнут тысячи людей. Что же до женитьбы Зухейра Кямиля, то вполне возможно, что все пройдет мирно, а если кто и пострадает, то всего лишь один или два человека!

Мы немного помолчали, потом он снова заговорил:

— Признаюсь тебе, что и я люблю…

Я вспомнил, что говорила Дария при нашей последней встрече, но предпочел не выказывать свою осведомленность.

— … итальянскую танцовщицу из «Оберж де пирамид».

— Может быть, это только увлечение?

— Любовь наша длится уж десять лет…

— О, тогда это действительно любовь!

— Иногда мне кажется, что она затянулась дольше, чем следовало бы!

Я чуть было не спросил его о жене, но вовремя удержался. Он сам, будто прочитав мои мысли, сказал:

— А как я любил когда-то жену…

И спокойно рассказал мне об их любви — любви молодого врача к медицинской сестре — все то, что я уже слышал.

— Она была бедна. И несмотря на то что и моя семья не была богатой, родия ни за что не соглашалась на наш брак…

— Но ты женился на ней…

— Мы любили друг друга как сумасшедшие…

Я не сдержался и заметил:

— А потом любовь остыла!

Доктор Садек повысил голос, словно защищаясь:

— Все дело в том, что ее отношение к любви совсем изменилось, как только она стала матерью.

— В каком смысле изменилось?

— Не знаю.

— Как это не знаешь?

— Возможно, она испытала какую-то другую, более возвышенную любовь, но вкус к обычной любви потеряла… И тут я…

— Что, «ты»?

— Я полностью к ней охладел.

— Бедная женщина, она заслуживает сожаления!

— Я очень забочусь о ней, ни в чем она не знает нужды! Но порой мне хочется, чтоб она нашла себе другого мужчину и была бы с ним счастлива!

Я подумал о том, что история Дарии получила логическое завершение. Но до сих пор меня иногда мучают сомнения.

Случилось так, что Садека и меня одновременно познакомили с женой доктора Зухейра Кямиля. Садек пригласил всех нас прокатиться в Файюм, провести там ночь и вернуться обратно. Жену свою он с собой не взял, сославшись на то, что она занята с детьми. Через год после этой поездки Гадд Абуль Аля сказал мне:

— Я видел их вместе.

— Кого?

— Ниамат Ареф и доктора Садека Абд аль-Хамида в Кинг-Мариуте[66].

Скрывая охватившее меня неприятное чувство, я пробормотал:

— Быть может, это просто…

Но он, насмешливо перебив, запел:

Я подумал, что персона этого блистательного доктора заслуживает более пристального изучения с точки зрения ее духовной организации. Он много говорил о политике и искусстве, но ни словом не обмолвился о своей любви к Ниамат. Продолжал бывать у Зухейра Кямиля, продолжал, как и прежде, играть роль его друга и почитателя… От всего этого я стал испытывать к нему глубокую неприязнь, которая еще больше усилилась, когда в том же году я увидел Дарию в машине Гадд Абуль Аля на Шоссе пирамид. Я тотчас вспомнил о вилле неподалеку от пирамид, о которой говорил Аглаи Сабит, когда рассказывал о связи Абуль Аля с Амани Мухаммед, женой Абдо аль-Басьюни. Значит, Дария решилась вновь попытать счастья с легкомысленным, не внушающим доверия человеком. Нравственные проблемы, постоянно занимавшие меня, снова напомнили о себе. Я подумал о тех (а их немало), кто с пренебрежением называет эти проблемы «буржуазными», и сказал себе: как хорошо, что нам осталось не так уж долго жить в этом сложном и полном соблазнов мире!

Он был назначен к нам в секретариат в конце 1967 года. Двадцатидвухлетний юноша с дипломом лиценциата философии. С первого же дня он возбудил во мне острое любопытство. Сабри родился в деревне, но вырос и учился в Каире. Он был из семьи среднего достатка, три его сестры были замужем и работали.

— Вы знакомы с устазом Аббасом Фавзи? — спросил меня однажды Сабри.

— Конечно. Он был нашим начальником, пока не ушел на пенсию несколько лет назад.

— Где он сейчас живет?

— В Абдине. Хочешь с ним встретиться?

— Да, я хотел бы взять у него интервью для журнала «Наука».

— Ты сотрудничаешь в этом журнале?

— Я у них стажером…

— Если хочешь, можем пойти к нему вместе. Я давно его не видел.

Мы отправились к Аббасу Фавзи, который жил на верхнем этаже принадлежавшего ему дома в Абдине. Встретил он нас со своим обычным радушием. Сабри Гадд стал расспрашивать Аббаса о его исследованиях в области классической арабской литературы и, закончив разговор, хотел было уйти. Но устаз Аббас удержал его.

— Я не позволю тебе уйти, — сказал он, — пока ты не ответишь на мои вопросы. Меня серьезно интересует все, что касается молодого поколения. Будешь ли ты говорить со мной откровенно?

Юноша улыбнулся.

— Конечно.

— Только, пожалуйста, откровенно. Мы не на службе, и это не официальный разговор, поэтому, будь добр, говори правду.

— Я готов.

— Устаза интересуют вещи, — вмешавшись в разговор, пояснил я, — касающиеся не лично тебя, а всего вашего поколения.

— Я готов, — повторил Сабри Гадд.

Устаз Аббас устроился на диване поудобнее.

— Как вы относитесь к религии? — спросил он.

— Никто не интересуется ею, — просто ответил юноша.

— Никто?!

— Во всяком случае, большинство.

— Почему?

— Я не занимался выяснением причин. Возможно, потому, что в ней много неразумного, противоречащего науке.

— Но ведь, как известно, государство считает, что преподавание религии в школе должно быть обязательным, и высокий балл по этому предмету — необходимое условие для получения аттестата.