— Хозяйка распоряжается, а не работает.

— Что ж, она и мужчину иметь не вправе? — спросил Шаарауи.

— Любить она может, но она не работает за плату. И у нее есть друг, грек-виноторговец.

Когда началась вторая мировая война, Сабрия одной из первых оценила новую ситуацию и сняла большую квартиру на улице Шампольона, которую и оборудовала под тайный притон. Круг ее деятельности расширился, она открыла питейное заведение на улице королевы Назли и не плохо наживалась на солдатах британской армии. Тут-то всем стало очевидно, до чего предприимчива эта женщина.

— Я боялся, что теперь, когда дело так разрослось, Сабрия не сумеет с ним справиться, но она оказалась на удивление оборотистой! — сказал мне Сайид Шаир.

Он часто бывал у Сабрии и рассказывал нам обо всех авантюрах, в которые она пускалась. От него мы узнали, например, о ее баснословно прибыльных спекуляциях вином и поношенной одеждой на черном рынке.

— Сабрия, — восхищался Сайид Шаир, — умнее министра, хоть и неграмотная. Ни на миллим не ошибется в счетах, ни в торговых, ни по притону, всех агентов знает по именам. И горе тому, кто попытается ее обмануть. Однако она щедро платит тем, кто с ней работает: розничным торговцам, сутенерам, девушкам. Они ее даже уважают и любят…

— Если бы наше правительство так же обращалось со своими чиновниками! — заметил я Реде Хаммаде.

— Я уважаю Сабрию куда больше, чем нашего набожного друга Захрана Хассуну! — засмеявшись, сказал Реда.

— А по мне, так она куда достойнее многих министров и высокопоставленных деятелей, которые точно так же обделывают делишки с англичанами, но только за счет страны! — добавил я.

— Да упокоит аллах душу нашего друга Шаарауи аль-Фаххама, — грустно промолвил Гаафар Халиль. — Это была единственная женщина, которую он любил в своей короткой жизни.

К концу войны Сабрия сколотила огромный капитал, подтвердив тем самым, что она умнее многих. Ей исполнилось пятьдесят пять лет. Она ликвидировала дела, положила в банк свои тысячи и воздвигла роскошную виллу в Маади. Ее друг, грек-виноторговец, умер, а у Сабрии не было ни родственников, ни наследников. Какое-то время она вела спокойный и размеренный образ жизни, но потом решила все в корне изменить. Совершила паломничество, осыпала щедротами старых друзей, пожертвовала большие суммы благотворительным учреждениям, а в 1950 году в возрасте шестидесяти лет вышла замуж за тридцатилетнего мужчину, служащего топографического департамента. Стало ясно, что спокойный период в ее жизни миновал и началось время тревог. Но с тех пор и по сей день я ничего о ней не слышал, поскольку с замужеством Сабрии двери ее дома для Сайида Шаира, обычно рассказывавшего мне о ней, оказались закрытыми.

Пожалуй, это единственный из знакомых мне чиновников, в котором не было ничего «чиновничьего». Когда я поступил на службу в министерство, он занимал должность начальника секретариата департамента, в возрасте пятидесяти лет имел чин еще только пятого класса. С этой должности он в 1944 году и был уволен на пенсию. Ознакомившись с моим в новенькой папке личным делом, Тантауи Исмаил спросил:

— Ты учился у доктора Ибрагима Акля?

— Да, и у доктора Махера Абд аль-Керима тоже, — ответил я с гордостью.

Голосом, в котором звенела медь, он изрек:

— Махер Абд аль-Керим — прекрасный человек, а вот Ибрагим Акль — подлец и безбожник, пособник миссионеров.

У меня не было никакой охоты защищать доктора Акля.

— Научную деятельность он, кажется, совсем забросил, — сказал я, — а от профессорского звания осталось одно воспоминание.

— Он был и остался прислужником Запада! — заключил все с той же резкостью Тантауи Исмаил.

Мне довелось не раз побывать вместе с Тантауи Исмаилом в кабинете директора департамента, и я увидел, что Тантауи не гнется в дугу, не угодничает, а держится с большим достоинством, нимало не заботясь о том, какое это производит впечатление на начальство. Я отметил также, что в документах, которые подаются Тантауи на подпись, он исправляет не только смысловые, но и орфографические ошибки. Он регулярно обходил все комнаты департамента, следя за порядком и за тем, как идет работа. Он не знал снисхождения к лентяям, к тем, кто небрежно относился к своим обязанностям или был груб с посетителями. И тем не менее во всем департаменте не было человека, который бы отдавал должное заслугам и достоинствам Тантауи. Что бы он ни сделал, любой его поступок обычно расценивался как блажь или бессмыслица.

Помню, накануне праздника Хиджры[69] он сказал мне: «Я первым потребовал, чтобы праздник Хиджры был объявлен нерабочим днем» — и обещал показать статью, которую написал по этому поводу. Помню также, как после долгих лет службы его наконец повысили в чине на основании указа правительства о «забытых чиновниках». Я поздравил его, а он во всеуслышание заявил:

— По справедливости, этим «забытым» следовало бы передать всю власть, ведь они — самые достойные люди.

При разговоре присутствовал наш рассыльный дядюшка Сакр, который не преминул заметить:

— Может быть, хоть это заставит ваше превосходительство по-другому относиться к «Вафду»?

— Нашими правителями движет не чувство справедливости, — со свойственной ему прямотой ответил Тантауи, — а страх за свое будущее — слишком уж широко распространилась коррупция. Только им ничего не добиться такими полумерами — они вполне в духе того непротивленчества, которое составляет подлинную сущность «Вафда». Единственный выход — призвать к власти достойных, а недостойных отправить в тюрьму. Да упокоит аллах души лидеров партии «Ватан», они умели идти на жертвы и бороться. А нынешние — сплошь политиканы да соглашатели!

Однажды, пробежав глазами список крупных чиновников, получивших награды и ордена по какому-то случаю, Тантауи Исмаил сказал:

— Если бы я не верил в аллаха и в то, что мудрость его вне пределов понимания, я бы сошел с ума!

— Он воображает, что все еще находится в здравом уме! — прошептал мне на ухо переводчик Абдаррахман Шаабан.

Тантауи Исмаила и правда считали не совсем нормальным. Поэтому большая часть его распоряжений выполнялась спустя рукава. О прошлом его мне было известно от Аббаса Фавзи, дядюшки Сакра и сослуживцев. Он пришел в министерство двадцатилетним юношей с дипломом выпускника факультета торговли. Пять лет проработал инспектором в финансовом отделе. Он был человеком в высшей степени порядочным и честным, и его неподкупность повергала в ужас счетоводов и бухгалтеров, с головой погрязших во взяточничестве. Его появление было для них подобно взрыву бомбы и грозило лишить их источника существования. Будь они посмелее, они убили бы его. Но они нашли другой выход. Подделали его подпись на каком-то важном документе, и Тантауи неожиданно для себя оказался в положении обвиняемого. Он не сумел доказать свою невиновность, был предан дисциплинарному суду и уволен с работы. Представьте себе: человека беспредельно честного увольняют по обвинению в мошенничестве! Он покинул министерство, выкрикивая во весь голос: «Я честен!.. Я невиновен!.. Со мной поступили несправедливо!.. Аллах свидетель!» В течение пяти лет он страдал от обиды, голодал, и в конце концов нервы у него не выдержали. Родственники были вынуждены поместить его в больницу для душевнобольных в Хелуане. Тантауи провел там год, состояние его улучшилось, и он вышел из больницы. Но что-то в его душе навсегда надломилось. Вскоре заболел начальник финансового отдела; почувствовав приближение конца, он призвал к себе начальника управления кадров и признался ему в заговоре против Тантауи Исмаила. Дело было негласно пересмотрено, и Тантауи восстановили на работе. При этом во избежание всяких неприятностей и для него, и для других его решили определить в отдел, не связанный с финансовыми делами. Я проработал с Тантауи десять лет и хорошо изучил этого человека. Его вера в аллаха была беспредельна, нравственность — безупречна, а патриотизм граничил со слепым фанатизмом. Он много читал, но главным образом книги религиозного содержания, и был консерватором до такой степени, что не терпел никаких новшеств ни в мыслях, ни в поведении людей, считая их отступничеством. Однажды я оказался рядом с ним в мечети святого Хусейна в ночь праздника Хиджры, когда проповедь читал шейх Али Махмуд. Тантауи Исмаил, обращаясь к стоявшим вокруг него, вопрошал: