Пора весны, пора юности подходила к концу. Гагарин готовился вступить в лето своей жизни, и зенит ее был уже так недалек!

У БРОНЗОВЫХ КОНЕЙ

Было и еще одно яркое впечатление в последний год его учебы - поездка в Ленинград.

В детстве Юрий видал только одно здание, которое, как волшебный дворец, сопровождало его мальчишеские грезы, - барский дом с башенкой и стрельчатыми окнами в поместье Муромцева.

Давно не было помещиков, а дом стоял. Знатоки, наверно, нашли бы в нем множество изъянов и погрешностей против строгого стиля, но для неискушенного взора он и до сих пор хорош.

Как бы то ни было, но именно бывший дом Муромцева да стройная клушинская колокольня подготовили Юрия к восприятию безмолвного языка архитектуры, когда он впервые попал на берега Невы,

Конечно, он приехал туда отнюдь не как турист созерцать шедевры, а на производственную практику.

Завод «Вулкан» находится на окраине, на берегу Малой Невки. Река эта не облицована гранитом, как её державная сестра, у нее земляные сорные склоны, чугунные столбы фонарей, черные от копоти. Красная заводская кирпичная стена горит в вечернем солнце ярой медью.

- Только не говорите, что вы его помните! - сказала я заместителю директора завода Матвею Абрамовичу Аркинду, разглядывая его массивную, в голубой седине голову. На фоне стены он был похож на монумент - почти так же непробиваем.

Дело в том, что Матвей Абрамович принял меня неохотно. К нему то и дело входили, раздавались требовательные звонки, так что я долго не могла произнести даже первой фразы, которую заготовила заранее, чтоб сразу настроить его на доверительный лад. Вместо этого я вдруг выпалила:

- Послушайте, выключите наконец телефон и заприте дверь! Дела, которыми вы так озабочены, забудутся через день. А то, о чем мы с вами будем говорить, принадлежит истории.

Он посмотрел на меня удивленно и вдруг примолк.

Без деловитой оживленности Матвей Абрамович показался старше и умиротвореннее.

- Нет, я как раз помню Гагарина очень хорошо, - проговорил он, вздохнув. - Я ведь его в первый день чуть с завода не выгнал!

Дело было так. Аркинд, тогда начальник литейного цеха, - двадцать семь лет провел он в литейке! - шел по двору и вдруг заметил непорядок. У входа в цех, у распахнутых настежь широких дверей, откуда тянуло тяжелым дыханием и запахом разогретого чугуна, он увидел стайку молодых рабочих, столпившихся вокруг двух франтоватых, незнакомых ему юношей.

- В чем дело?! - прикрикнул он. - Немедленно по местам! Вы кто? Практиканты? Если думаете так начинать свою практику, то я вас и в цех не впущу.

Они быстро побросали папироски и, свесив головы, пошли следом за Матвеем Абрамовичем в его контору, или кабинет, как угодно назвать можно было этот закуток...

- Я думаю, из него бы получился хороший литейщик, - с оттенком неодобрения ко всему последующему проворчал Матвей Абрамович. - Мне лично жалко, что он пошел не по нашей стезе. Я к нему присматривался и уже подумывал было совсем оставить. А у нас на «Вулкане» кто раз приходит, тот уж по другим работам не бегает.

Наверно, это правда. Ведь и нынешний молодой начальник литейного цеха, Николай Иванович Горбатенко, прошел почти тот же, гагаринский путь: кончил ремесленное, работал формовщиком, был технологом, мастером. У «вулкановцев» я замечала общее - очень симпатичную гордость своим заводом, собственной работой и вообще тем местом на земле, которое они занимают. Зависти к каким-нибудь другим профессиям, даже космонавтским, я в них не обнаружила.

Юрий поселился в общежитии в доме № 37 по Большому проспекту. Это старый петербургский дом красно-шоколадного цвета, с двумя фронтонами и чахлым садиком о пяти деревьях у входа. Окна трех этажей - нижние вровень с тротуаром - забраны решетками. Возле морщинистого огромного тополя с зеленоватой корой, наверно, не раз останавливался Юрий, возвращаясь со смены или после блужданий по городу.

«Первые дни я со своим товарищем Федором Петруниным ходил по Ленинграду, охваченный небывалым восторгом... - напишет он потом. - Мы ходили к Исаакиевскому собору, фотографировались у памятника Петру Великому. Федя декламировал:

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте уздой железной

Россию поднял на дыбы?»

Стояла ненастная погода, и упругий порыв ветра был подобен удару волны. Перед ними возвышался серый, как вода Балтики, камень в гранях падающих слоев. Бешеный скок коня странно контрастировал со спокойной державной ладонью... Облака, бегущие от Невы, словно продолжают вечное движение вперед, безмолвный бег Медного всадника. Плащ Петра падал за спину на круп коня; колено стиснуло косматую попону; под копытами издыхающая змея - и бездонный обрыв в океан воздуха!

Сначала они обежали памятник вокруг, смеялись и разговаривали громко. Потом смолкли, отошли в сторонку, все еще не спуская глаз с темного гордого силуэта, чело которого не Омрачено раскаянием...

Туча ползла уже под копытами коня, как убегающая земля. Может быть, Юрий подумал в этот миг душевного откровения, что тот же удар невидимой волны омывает и сегодня подножие нашей России - утеса, с которого виден весь мир?..

Они медленно, то и дело оглядываясь, отошли от Медного всадника и вскоре вновь остановились уже перед громадой Исаакия, с трудом разбирая над входом выпуклую вязь надписей: «на тя господи уповахом да не постыдимся во веки».

Ранним утром солнце неспешными волнами омывало ступени храма. Исаакий был величав. Казалось, мимо его каменных ребер ощутимо движется материальная струя времени, как особый вид энергии, осязаемый на ощупь...

Юрий был еще слишком молод и жизнерадостен, чтоб увидеть в этом городе с его историей, в скоплении прекрасных строений также и трагическую красоту, которая проходит так высоко над тобой, как крыло птицы... Он не ощущал себя одиноким среди бесконечных шеренг колонн, фронтонов, лепных карнизов, дремлющих сфинксов, парапетов, неподвижно скачущих коней.

Возвращаясь в общежитие поздним вечером, он, невольно замедляя шаг, жадно смотрел на узкое зеркало! канала. Звездчатые купола Спаса-на-крови и овал центральной фрески - золото, лазурь - повторялись в воде более строго и мрачно, чем в неплотной стихии воздуха. Вокруг струилось зеркальное небо, ограненное решеткой парапета.

В поздний час город казался пустынным и гулким, словно он населен кариатидами, а не людьми. Их каменные лица были настолько выразительны, что совсем! не составляло труда вообразить, как они тяжело и бесшумно спускаются на тротуары, прогуливаются по городу, без любопытства рассматривая новью здания и отстраняя случайных прохожих равнодушным жестом.

Бронзовые копыта многочисленных коней, обитающих теперь лишь в четвертом измерении, не нарушая глухоту наших ушных перепонок, резво бьют по камням. Кони Клодта, на время сорвавшись с узды, гарцуют вдоль Невского, и Петр медленно объезжает заложенный им город.

Перекликаются ли эти медные кони между собою ржаньем? Или лишь безмолвно наслаждаются скачкой, разминают затекшие мускулы, слизывают паутину, словно пыль, со своих боков, а их всадники отряжают прах дней с железных складок одежды?..

И все-таки этот город принадлежит больше будущему, чем прошлому!

Юрий ощущал это по биению растревоженного сердца, по собственной молодости, которая рвалась вперед.

Ленинград нагнетал в него свою красоту, как насос: еще больше, еще теснее... Но он не задохся, потому что хранил защитную атмосферу юности. Юность берет от окружающего ровно столько, сколько может переварить.

И хотя Юрий потом вспоминал, что после поездки он стал «сразу взрослее и духовно богаче», - Ленинграду суждено было стать в его жизни впечатлением хотя сильным и прекрасным, но ничего существенно не изменившим.

Склонности Гагарина оставались прежними: его все явственнее томило предвкушение полета.