— Вы, кажется, хотели чем-то старика порадовать?

— А хочу я вас порадовать дважды, — сказал я, протягивая старику две золотые монеты. Старик принял монеты, и пошкандылял до своего рабочего стола, к лежащим на нем окулярам. Водрузив в глаз всевидящее око, он внимательно их осмотрел. Затем, набрав бесцветной жидкости из стеклянного пузырька в пипетку, капнул на монеты. Выждав несколько секунд, поднял вопрошающий взгляд на меня.

— То, что это благородный металл сомнения у меня не возникает. Но скажите бога ради, кому это понадобилось чеканить монеты будущим годом? И с какой целью? Имея золото превращать его в фальшивые монеты? Не проще ли было придать ему вид российских империалов?

Папаша Г ершензон презрительно фыркнул.

— И что вы за них хотите? Учтите, много не дам, приму только как лом?

— А мне много и не надо. Меняю на цепочку с клеймом «Амстердам 1895 г».

Улыбнулся я добродушно и как мог располагающе. Но, кажется, моя улыбка должного воздействия не оказала потому, как лицо Плюшкина разительно изменилось, приобретая лошадиную вытянутость, и землистую сероватость. Затем лицо пошло пятнами. Старче потерял дар речи.

— Да не волнуйтесь вы так, — принялся я успокаивать его, — обмен взаимовыгодный.

Не в силах сказать ни слова Лукич в знак несогласия замахал руками.

— Вам все равно от неё избавиться надо, так не лучше ли взять монетками. Сорок второй год не за горами. И смею вас уверить, именно в следующем году они перестанут быть фальшивыми.

— Да как вам такое в голову пришло?! Да кто вам такое сказал? Неслыханное дело!

Гобсек опомнился и пошел в наступление.

— Я же сказал, что порадую вас дважды. Отдам чистого золота фальшивые монеты, и заметьте не советские дензнаки, за приобретение которых вам ничего не грозит. А во-вторых, избавлю от проблем с цепочкой, за которой тянется уголовный след. Думайте, только быстро. А пока вы думаете, мне хотелось бы присмотреть одежду начала века.

— Какую именно одежду?

Заинтересовался старче.

— Моего размера.

— Понятно, — многозначительно молвил Гершензон и потащил меня в свои кладовые.

Что ему было понятно, для меня осталось загадкой. Но что-то видимо щелкнуло и сошлось у него в голове. Некие соображения относительно моей персоны. Вряд ли он причислил меня к лику юродивых собирающихся клянчить подаяние на паперти в одежде сорокалетней давности. Скорее он принял меня за одного из друзей Сеньки-резаного. Мне это было безразлично, но как говорил незабвенный Остап, я всегда чтил уголовный кодекс и до грабежей и разбоя не опускался.

В кладовке было на что посмотреть. Вот чем дышать, там не было. Спертый запах нафталина перемешивался с запахом старой, грязной одежды. В которой жили, любили, работали до изнеможения и никогда. Вы слышите меня? Никогда не стирали! Уж не знаю, что так могло благоухать, но в зобу дыхание сперло.

— Кхе-кхе.

Закашлялся я и в носу засвербило. Не смотря на изобилие тряпок, на меня вещей нашлось не много. Жандармский мундир я отверг сразу, хотя видно было, что придется он в пору. Вычурный смокинг с засаленными рукавами смотрелся не комильфо. Но все же нашелся костюмчик бедного инженера чистенький с аккуратными латками на локтях. Его я и облюбовал. Пока я примерял костюмчик, вертясь у зеркала с некогда позолоченной рамой. Папаша Гобсек исчез и появился с картузом в одной руке и казачьей фуражкой в другой. Фуражка придавала законченность образу. И хоть я не любитель фуражек с моей шикарной шляпой придется расстаться. Фуражка на проверку оказалась не казачьей, а что ни на есть инженерного сословия. Мне стало грустно. От чего бежим к тому и возвращаемся. Вспомнилось то мое далекое инженерное прошлое, которое лежало в далеком будущем. Такой вот парадокс-с. Так, кажется, с-сыкали прибавляю никому ненужное «с» ко всем словам без разбора. Поживем, увидим-с.

В образе инженера я себе совершенно не нравился. Может быть потому, что прическа моя не соответствовала сложившемуся образу, да и вообще внешний вид и манера держаться. Бритая голова и несколько развязная манера вполне подходила журналисту или поэту футуристу, но солидности инженера, скромного, понимающего, с взглядом умным, но затюканным по жизни, мне не хватало.

Я вздохнул. В прошлой моей карьере инженера этого тоже не хватало. Не хватало солидности, внушительности, некой чопорности и надменности. Привычка общаться с любым человеком на равных была в крови. Вышестоящим не нравилось отсутствие подобострастия, нижестоящие отсутствие высокомерия воспринимали как мою слабость.

Повертевшись перед зеркалом, я ещё раз убедился в своей несуразности. Нет. Я положительно не походил на инженера. Костюм хоть и был нормальной длины и ширины, сидел на мне как на корове седло. Чувствовал я себя в нем подстреленным воробьем, в крайнем случае, мелким жуликом, либо подельником Сени-резаного. Хотя не был я ни тем, ни другим.

С Сеней мы познакомились совершенно случайно. Однажды, беседуя с мастером о пути воина я спросил. Идет драка. Несколько человек избивают одного. как должен поступить воин? На, что мастер ответил: как подскажет тебе сердце. Если скажет, вмешайся и помоги, значит вмешайся. Если погибнешь в неравном бою, значит судьба.

Если говорит твое сердце — пройди мимо, значит избегни вмешательства. Ведь бить могут и за дело.

Умом я изречение понял, а вот сердцем…Не очень надеялся я на сердце в таких случаях. И вот, возвращаясь как-то вечером из слободки, куда я провожал свою пассию, увидел знакомую картину. Несколько человек, пыхтя и матюгаясь, выбивали ногами пыль из пиджака на земле. Пиджак был не пустой. Тело в нем извивалось и пыталось уползти. Может, и прошел бы я мимо, если б не блеснул нож в руке нападавшего. Сердце подсказало вступиться, и ошиблось. Сеню, а это был именно он, били за дело. Обобрать партнеров по игре в карты до нитки это одно. А били его за небрежность, за выпавший из рукава туз бубен. Тут бы его карьера карточного шулера и оборвалась вместе с недолгой и беспутной жизнью. Случай.

Друзьями с Семеном мы не стали, не было у нас ничего общего, но приятельские отношения сохранили и иногда сталкивались в рюмочной. Я заходил туда изредка. Спускался в полуподвальное помещение. Узкие окна рюмочной были на уровне тротуара.

Из них открывался замечательный вид на башмаки прохожих. Там всегда было дымно, иногда шумно, но драк и потасовок практически не было. Народ там встречался самый разношерстный. Заходили, пропустит рюмочку после работы для настроения, заходили поправить здоровье после вчерашнего, заглядывали командированные. Обмывали встречи друзья. Были и завсегдатаи, кто употреблял постоянно и чрезмерно. Но их было мало. Встречались служащие, рабочие, артисты, журналисты и художники. В общем, народ, деньгами неизбалованный, которым на ресторан денег не хватало, а на рюмочную — вполне.

Заведением управлял авторитетный человек Армен Борисович, за порядком он следил строго и всякого перепившего мигом отправлял на свежий воздух. Пропойцы боялись его пуще своих родных и близких, поэтому сильно пьяных никогда не было. Но вот подвыпивших и словоохотливых там хватало. Я брал рюмку водки с кусочком черного хлеба, придавленного сверху кусочком жирной малосольной селедки, и бывало, просиживал с этой рюмкой час, только чтоб послушать, о чем народ говорит, чем дышит. Народ дышал перегаром, дышал дымом крепких папирос, дышал затаенным страхом перед властью и кутузкой, в частности. Но по большому счету, все жили радужными надеждами на светлое будущее. Даже у опустившегося в конец забулдыги не было и тени сомнения, что будущее будет исключительно радостным и светлым. В репродукторе на стене днем передавали новости исключительно позитивные и жизнеутверждающие.

Ещё дано на тонну угля больше, корова родила трех бычков, курица снесла десяток яиц за день. Мелькали сообщения о разоблачениях очередных Троцкистов и Бухаринцев. Но именно мелькали. Люди мало обращали на них внимание. Троцкистами они не были, а Бу-харинцами лишь отчасти. После семи вечера заводили патефон. Светлые ангельские голоса пели по «Черные глаз», «В парке Чаир», звучало танго «Брызги шампанского». И я сам начинал верить в это светлое будущее, что не будет никакой войны. Не будет всех этих ужасов. И никогда не наступит то будущее, из которого я сбежал. После рюмки водки бутерброд казался удивительно вкусный, жизнь в этом времени понятной и правильной. Заражаясь этой верой, я подумывал о том, что как было бы хорошо прожить жизнь в этом времени и умереть, не зная будущего. Именно Вера с большой буквы и поможет нам выжить, отвоевать и отстроится.