Ванька поднял голову в своем манеже и замер.

 – Кажется, сегодня твой день!

 Одевать Ваньку, охваченного бурной радостью, было делом не простым, но привычным. У каждой из сестер были здесь свои любимчики. Соколов не был ничьим любимцем. Он все рвал, и был уже слишком большой, через год его должны были перевести во взрослый интернат.

 Но Лиле он нравился. Наверное, тем, что никогда не плакал. Он был стойким парнем. 

 Она выкатила коляску с Ванькой на крыльцо и стянула с головы косынку. Другие боксы еще не вышли на прогулку, и притворяться было не перед кем.

 Дождь прекратился, деревья в оттаявшем парке чернели мокрыми стволами. Было пасмурно и тихо. Медленно приближались сумерки.

 Совсем скоро, в пять часов, во всех храмах должны были начать читать Двенадцать Евангелий. Был Страстной Четверг и все в этот вечер должны были быть на службе. За работу в такой день Света ее и благодарила.

 Лиля сделала круг по территории и съехала на оттаявшую дорожку в парк.

 Глухо скрипели, качаясь на ветру, старые березы.

 - Что, Соколов, не боишься?– усмехнулась она, наклоняясь к Ваньке. – Может, прокатимся?

 Ванька заерзал в коляске, услышав ее голос и наконец, сумев развернуться, довольно хмыкнул.

 - Я так и думала, что ты не против, - посмеялась Лиля.

 Коляска подпрыгивала на ухабах и тряслась, комья грязи летели из-под колес, но Ванька только повизгивал от восторга. Что ни говори, а он был хороший товарищ. Наконец Лиля запыхалась, сбавила скорость и пошла шагом, улыбаясь и вдыхая пахнущий землей весенний воздух. Она не спешила вернуться в бокс. Кажется, и Соколов не спешил туда вернуться. В этом они всегда были солидарны. И лишь когда совсем стемнело, и во всех корпусах зажглись огни, Лиля направила коляску к пандусу.

 - Ну и грязные же мы с тобой, - пробормотала она. – Сейчас кому-то влетит, если не отмоемся…

 Лиля приходила сюда, в этот интернат, четыре раза в неделю вот уже год, но так и не научилась чувствовать себя одной из сестер. Иногда во время послеобеденных прогулок с детьми она останавливалась у ограды и подолгу смотрела, как за забором ездят машины и свободно ходят люди. И чувствовала, будто с этими безнадежно больными детьми заперли здесь и ее.

Лиля вышла за проходную и побрела к метро, чувствуя, что, пусть ненадолго, но все закончилось. Она не была больше ни терпеливой, ни уравновешенной, ни милосердной. Наверное, она не была даже христианкой, потому что не собиралась идти на службу ни завтра, ни даже, наверное, на Пасху. Она была просто усталой. И это было хорошо.