Разумеется, там мы уже не будем врагами. Вот на это мы надеемся.

Впрочем, христиане предупреждают всех неверующих (не только своих врагов) об опасности вечной погибели. Но предупреждать об опасности и надеяться на то, что опасность осуществится — вещи не только разные, но, пожалуй, противоположные. Обычно тот, кто предупреждает, стремится тем самым опасность предотвратить.

Когда я велю своим детям переходить дорогу только на переходе со светофором и на зеленый свет и предупреждаю, что иначе можно попасть под машину, то моя цель, конечно, в том, чтобы они под машину не попали. Предупреждая об опасности, я проявляю любовь.

Так и христиане, предупреждая об опасности вечной погибели, проявляют любовь. Противоречия тут никакого нет. Мы хотим, чтобы никто не погиб; этого же хочет Бог (2 Петр. 3:9; 1 Тим. 2:3–4).

Михаил Логачев

Мы говорим об аде, потому что это правда, а не для того чтобы удручать или запугивать людей. Такова уж природа реальности. Если Минздрав предупреждает о том, что курение вредит здоровью, то странно обвинять его в ненависти к курильщикам. Если мой друг спивается, я обязан прямо сказать ему, что этак он себя погубит. Он может страшно обидеться, обозвать меня злобным алкофобом и сказать, что он имеет право пить, сколько сам сочтет нужным, — но, увы, от цирроза печени его это не спасет.

У нас есть реальный выбор, а у реального выбора есть реальные последствия. Можно выбрать пить по бутылке водки в день, но нельзя при этом сохранить здоровье. Можно блудить, но нельзя при этом сохранить семью. Можно отвергать Бога, но нельзя при этом не попасть в ад.

Как правило, противники христианства гневно требуют свободы отвергать Бога. Бог и признает за ними эту свободу. Чем же люди недовольны, если им говорят, что они в конце концов добьются именно того, чего упорно добиваются, — окончательного разрыва с Богом?

Надо сказать и другое.

Божие долготерпение, о котором мы говорили выше (в разделе «Бог, дьявол и мировое зло»), долготерпение, по которому Бог попускает злодеям творить зло, за определенной гранью перешло бы уже в молчаливое поощрение зла. Бог знает, где эта грань; в конце концов Он положит злу конец.

Когда те, кто покается, уже покается, а те, кто упрутся, упрутся окончательно, Он вмешается явным образом. Это будет момент величайшей радости для одних, величайшего ужаса и смятения для других, но, главное, это будет момент, когда выбор будет уже сделан, момент, после которого уже нельзя будет ничего изменить.

И открыто и честно предупреждать об этом — наш долг по отношению и к Богу, и к людям.

Сергей Худиев

Коль скоро Бог создал нас другими, а не Собой, не частью Себя и сделал это из любви — значит, именно в проявлении нашей индивидуальности Он и видит смысл Своего благого труда в данном случае. Когда я пишу роман, для меня высшей наградой является обретение героем чего-то похожего на свободную волю. Когда я писала 22-ю главу «По ту сторону рассвета», я жаловалась друзьям на то, что герой вздумал зажить частной жизнью вместо того, чтобы по-быстрому, повинуясь моей воле, перейти к развязке, — но эти жалобы были шутливыми, на самом деле я радовалась, что герой получился настолько хорошо, что «сам» ведет повествование. Если я создаю персонаж, я хочу, чтобы он был самим собой, а не Ольгой Брилевой. Думаю, когда Бог создает Ольгу Брилеву, Он тоже хочет, чтобы она была собой, а не Им.

Ольга Брилева

У человека есть реальный выбор с реальными последствиями. И просто взять и устранить эти последствия («уничтожить ад») — значит уничтожить сам выбор. Если водка в стакане превращается в простую воду, как только я начинаю спиваться, пистолет всегда дает осечку, когда я пытаюсь застрелиться, всякий раз, когда я пытаюсь совершить измену и разрушить свою семью, меня поражает временная импотенция и т. д. — это значит, что реального выбора у меня нет. Реальный выбор — это реальные последствия. Вечное спасение не носит принудительного характера — у человека всегда есть возможность отвергнуть Бога. Реализация этой возможности и есть ад.

Рай — это новые отношения с Богом и Его святыми. Ад — окончательная утрата этих отношений. Поэтому человека никак нельзя ни избавить от ада, ни ввести в рай помимо его собственного выбора, без его собственного покаяния и веры. Это в принципе невозможно.

Сергей Худиев

Христианство постулирует бессмертие души. Это значит, что рано или поздно нам всем друг с другом где-то жить вечно. Мне вспоминается высказывание французского атеистического философа Сартра: «Ад — это другие». В пьесе Сартра, откуда взято это высказывание, адские муки описываются, на взгляд католика, совершенно правдиво: в некоем месте собрано некое количество патологических эгоистов. Причем они наконец-то начисто лишены возможности терзать тех, кто способен жить для других и ради других. Им остается только мучить друг друга. Сартр еще гуманно поступил, ограничив количество действующих лиц тремя, а их возможности по мучению и доставанию друг друга — моральным садизмом. В аду возможности людей и демонов в этом плане ничем не будут ограничены — свобода полная.

Ольга Брилева

Гнев Божий — не «чувство». Не бурление адреналина. Гнев Божий — это безусловное отвержение греха.

Ольга Брилева

Другого у Господа для нас, извините, нет. Меня в свое время глубоко потряс рассказ о маленькой неграмотной девочке, Марии Горетти, «мученице целомудрия», которая простила своего насильника и убийцу, а через десять лет тюрьмы он раскаялся и обратился. Она канонизированная святая, и там, в раю, она обнимает его. Вот Царствие Божие, и если человек свидетельствует, что такого Царства ему не нужно, то он отчаянно нуждается в действии Духа Святого, просветляющего разум и дающего духовную силу.

То, что проповедуют христиане, язычники справедливо называли и называют безумием. Языческое милосердие находит допустимым причинение человеку некоего «переносимого» неизбежного зла, потому что в жизни без мелких конфликтов не обойтись, и просить прощения за это зло как бы и не обязательно. Когда я ехала в поезде, читая о Марии Горетти, со мною ехали мать и дочь, успевшие за менее чем сутки крупно поссориться как минимум трижды (мелких перепалок я не считала) — из-за забытых дома фотографий и тапок, из-за бутерброда, из-за взглядов на игристые вина. Дочь была ославлена (при чужом человеке) дурой и бестолочью, мать — заразой, открытым текстом. Когда я наконец решилась заговорить с матерью (именно она генерировала конфликты), оказалось, что эта женщина свято убеждена: ее слова не только не причиняют окружающим боли, но и доставляют им некий «кайф» от знакомства с таким прямодушием и решительностью. Лично я никакого кайфа в лице дочери не усмотрела: слова матери терзали ее, хотя чувствовалось, что эта боль стала уже привычной.

И вот я читала о величайшем образце милосердия, о девочке, которая, умирая, молилась за убийцу, и слышала, как две взрослые, отнюдь не полагающие себя жестокими женщины обустраивают свой ад в отдельно взятом купе. Вот последствия языческого «милосердия»: оно не требует от человека невозможной любви — и в итоге разрушает возможнейшую из возможных, любовь матери и дочери. Мы говорим: «Человека никто не должен обязывать прощать убийц!» — а получается, что требуем для себя права творить зло и не просить прощения. А эти мелкие пинки и подковырки, все это «допустимое зло» есть ни что иное, как медленное уничтожение человека. Язычник может успокоиться тем, что он никого не зарезал, и считать себя лучше Гитлера. А в Царствии не будет «допустимого зла». Всякое зло недопустимо. Поэтому нельзя не простить человека, который искренне обратился от зла, и нельзя давать прощение тому, кто требует себе права не прощать.