Вспоминаем учителей. Больше всех я любил Тамару Германовну Романову. Наверное потому, что она сама нас любила. В классе становилось скучно, когда из-за ее болезни не было уроков литературы. Я старался перечитать все книжки, которые она советовала нам читать — ради нее. И стихи учил наизусть тоже только ради нее: она искренне огорчалась плохими ответами…

Юрка тоже начинает рассказывать об учителях. Но небо, словно обидевшись, что мы забыли «небесную» тему, напоминает о себе гулом моторов. Над лесом появляется звено пикировщиков. Желтобрюхие, с черными пауками на крыльях, они урчат натужно, словно их моторы работают из последних сил. Я уже научился отличать по звуку наши и немецкие самолеты. Наши бомбардировщики гудят спокойнее и ровнее. А эти урчат утробно и с перебоями.

Вслед за «юнкерсами» из облака выскакивают юркие, быстрые истребители. Наши! Их два. Они стремительно идут на сближение, заходят пикировщикам в хвост. Задний «юнкерс» выбрасывает в их сторону прямые стрелы серых тесемок, которые неподвижно повисают в голубом воздухе. Нити, оставляемые трассирующими пулями, перечеркивают все небо, перекрещиваются. Это ястребки открывают ответный огонь.

Впервые так близко наблюдаю воздушный бой… На днях я читал в армейской газете, как летчик-гвардеец сбил сразу три самолета. В статье описано, как он заходил в хвост противнику, что он думал, как действовал, собрав всю волю. Но читать одно, а на деле все происходит в считанные секунды. Отрывистая пулеметная трескотня. Веер трассирующих пуль. Огненная вспышка на крыле «юнкерса». Неожиданно самолет выбрасывает широкий разлапистый хвост черного дыма, клюет носом, рывком выравнивается опять и, завалившись на крыло, срывается в штопор.

— Сбили! — торжествующе кричит Юрка, подбрасывая вверх шапку и приплясывая на скрипящих досках.

От бомбардировщика отделяются две точки. Какое-то мгновение они летят рядом с пылающим самолетом. Но вот над ними вспыхивают светлые зонтики. Парашюты!

Самолет падает на соседнюю высотку, возвестив о своем последнем приземлении раскатистым взрывом.

Следим за парашютистами. Странно, на высотке нет никакого ветра, а там, наверху, оказывается, есть. Потоки воздуха относят летчиков в нашу сторону. Хорошо видно, как они судорожно цепляются за стропы, болтают ногами, чтобы сдержать движение парашютов. Но тщетно. Они опускаются в балку — прямо на острые вершины деревьев.

К нам подбегает Бубнов.

— Все за мной! — командует он и бежит вниз, вынимая на ходу пистолет. Останавливается. Оборачивается к нам:

— Взять автоматы!..

Мы с Юркой бросаемся в блиндаж, хватаем первые попавшиеся под руку ППШ и бежим догонять Бубнова, Кравчука и саперов, оказавшихся рядом случайно. Настигаем их возле первых деревьев, у кромки леса.

— Осторожно, — предупреждает Бубнов. — Рассредоточиться! Никому не отставать. Пошли!..

Сквозь голые ветви лес отлично просматривается. Бежим, вернее скользим по обледеневшему склону вниз, в балку. Кланяемся каждому кустику, каждой ветке. То и дело прикрываю лицо руками: чего доброго, напорешься на сучок или куст.

— Вон он!..

Вижу парашют, зацепившийся за верхушку старого дуба.

Сбавляем шаг. Дальше продвигаемся почти крадучись. Раздвигаю ветки… Парашютист висит вверх ногами у самой земли. Он запутался в стропах. Не шевелится. Комбинезон мышиного цвета разорван. Дыра тянется от пояса до плеча — через весь бок, — и из нее выбиваются наружу лоскуты голубой нательной рубашки.

— Хенде хох! — командует Бубнов, наставив пистолет на летчика. Но тот не шевелится. Комбинезон съехал ему на голову. Шлем валяется на земле. Длинные белесые волосы раздувает ветер. Он раскачивается на стропах, захлестнувших его ноги.

— Он не понял вашу команду — ноги вверх поднял, а не руки, — отдуваясь, говорит Юрка Бубнову. — Вы, товарищ лейтенант, ему наоборот прикажите, может, он руки поднимет.

Но Бубнов не слушает. Ему не до шуток.

— Кравчук, останься со мной. Остальным взять второго, — командует он и торопит:

— Быстрее, быстрее, ребята!..

Бежим дальше. Второй где-то рядом: они падали вместе. Ветки больно бьют по лицу, цепляются за рукава. Мы забываем об осторожности и с разбега натыкаемся на второго летчика. Он стоит под деревом, с которого свисает белое шелковое полотнище. Руки подняты вверх. Скрюченные пальцы дрожат. В глазах какая-то отрешенность. Лопочет:

— Плен, плен, геноссе… Гитлер капут… — Он что-то быстро-быстро говорит по-немецки, заискивающе заглядывает в лицо саперу.

Солдат срывает с него планшетку, обшаривает карманы. Пистолета нет. Он валяется рядом. Нащупав что-то под комбинезоном, сапер расстегивает молнию, вынимает бумажник, по-хозяйски засовывает его в планшетку.

— Ух и морда. Пришить бы его на месте. Как, ребята? — спрашивает сапер.

— Ты помолчи. Не имеем права, — перебивает его Смыслов. — Отведем на высотку — там видно будет. Только парашют снимем. Не пропадать добру.

Втроем тянем вниз зацепившееся за дерево шелковое полотнище. Оно удивительно крепкое. Вцепившиеся в него колючие крупные ветки и большие сучки с треском ломаются, а ему хоть бы что — ни одной дырки.

Сапер пытается навьючить парашют на себя. Но скользкие волнистые складки шелка струятся, сползают с плеча к ногам.

— Что ты выдумал? Пусть сам несет, — говорит Юрка солдату и жестом показывает на парашют летчику, который все понимает без слов. Немец проворно сматывает стропы, складывает полотнище, ловко, одним движением, взваливает его на плечо.

— Тренированный, гад, — цедит сквозь зубы сапер и подталкивает гитлеровца стволом автомата:

— А ну пошли!..

Поднимаемся вверх к Бубнову и Кравчуку.

Они уже освободили своего пленного от строп, и тот сидит на земле, запрокинув голову, прижавшись затылком к дереву. Его большие глазищи налиты кровью — наверное, от долгого висения вверх ногами. И лицо красное, напряженное. Он с трудом поднимается, осматривает распоротый комбинезон, отряхивается, мрачно косится в нашу сторону. Взгляд у него полон ненависти, презрения, смертной тоски.

Приводим пленных к землянке. К нам со всех сторон сбегаются батарейцы, окружают летчиков плотным кольцом. Удивляются. Разглядывают их во все глаза, отпускают реплики:

— Попались, орлы бесхвостые!

— Как вороны общипанные притихли…

— Отправить их обратно на небеса!

— А ну, прекратите базар! — строго приказывает Грибан. — Будете болтать, всех отошлю обратно к машинам.

— Обыскивали? — спрашивает он Бубнова.

— У длинного оружие отобрали. А этот сам бросил. Сдался… Документы здесь — в планшетке…

Грибан забирает планшетку, подходит к ящикам для снарядов и вываливает ее содержимое на доски.

Маленькие игральные карты, блокнотик, бумажник, что-то завернутое в засаленный платочек, завязанный аккуратненьким узелком.

Старший лейтенант брезгливо вытряхивает содержимое бумажника. Из него выпадают немецкие деньги, пачка фотокарточек, железный крест на сине-зеленой ленточке.

Я стою рядом и смотрю на снимки, разлетевшиеся по ящику веером. На них обнаженные женщины. Грибан перебирает фотокарточки. Одну за другой откладывает в сторону. На предпоследней задерживает взгляд, выпрямляется. Долго не отводит от нее глаз.

— Это у которого взяли?

— У рыжего, который пониже, — отвечает сапер, отобравший бумажник у летчика.

Грибан смотрит на пленного тяжелым, недобрым взглядом, опять переводит глаза на карточку, снова — на пленного.

— Вот что они с нашими сестрами и женами делают, — наконец произносит он глухо и расстегиваем верхние крючки полушубка, словно ему становится трудно дышать.

— Эту карточку все посмотрите, — говорит он, повысив голос. — И всё запомните…

Он протягивает фотографию нам.

На любительском снимке полураздетая девушка. Голые руки и плечи в шрамах, словно ее били кнутом. Крупный с горбинкой нос. Длинные, растрепанные черные волосы. Густые черные брови. Большие темные, округлившиеся в страхе глаза… Здоровенный улыбающийся детина в эсэсовской форме приложил палец к ее подбородку. Он, видимо, пытается приподнять ее голову, чтобы заглянуть девчонке в глаза. А рядом с ним самодовольные улыбающиеся морды. Выродкам весело — развлекаются…