Это, конечно, же, наглая ложь! Я видел карточки. Из всех женщин улыбается только одна. У остальных на лицах испуг или страх. Все они сфотографированы принудительно или врасплох — не позирующими, а стыдящимися своей наготы. Одни пытаются закрыться от объектива руками. Другие глядят в него безучастно и отрешенно. Почти у всех какой-то затравленный вид.

Гильман показывает рыжему фотокарточки по порядку, как они сложены, и переводит ответы.

— Полька. Из Варшавы…

— Львов. Украина.

— Краков. Польша.

Рыжий умолкает, не может вспомнить одну из женщин. Он смущенно пожимает плечами. Глаза его бегают блудливо, как у пойманного на месте вора.

Лейтенант переворачивает карточку, читает:

— Харьков. Украина… Здесь, оказывается, написано, товарищ майор.

Он переворачивает фотографии одну за другой:

— Прага. Чехословакия.

— Опять Краков.

— Киев.

— Еще Краков.

— Вена. Австрия…

— Вот сволочь, — не выдерживает Бубнов.

Рыжий пространно рассказывает, что стрелком-радистом он стал недавно, потому что у Германии не хватает летчиков. А всю войну служил в роте охраны в трудовых лагерях и никогда не был на передовой, не стрелял в русских. И эти снимки сделаны в трудовых лагерях…

— Это по его мнению в «трудовых», а по нашему — в лагерях смерти, — глухо произносит майор.

Все смотрят на рыжего. Его крупная челюсть приходит в движение, начинает мелко-мелко дрожать. Летчик переводит глаза то на майора, то на переводчика, то на Кохова. И бледнеет от их молчаливых взглядов, не сулящих ничего доброго. Наконец он словно спохватывается и начинает говорить быстро, сбивчиво, проглатывая слова.

— Он говорит, что никогда никого не убивал, — в такт его словам переводит Гильман. — Говорит, что они были его любовницами.

Кохов подает переводчику фотокарточку:

— Спроси, она исполосована тоже добровольно? Кто ее разукрасил?

Глаза пленного надолго останавливаются на фотографии. К моему удивлению, он понемногу успокаивается и отвечает, отвернувшись от Гильмана к майору:

— Юде… Юде…

— Это еврейка, — переводит лейтенант дрогнувшим голосом. — Евреи подлежат уничтожению по приказу фюрера. Солдаты обязаны выполнять приказ, потому что они солдаты…

Гильман переводит ответ, глядя на фотографию. Голос его срывается, он умолкает. Пленный продолжает говорить, что-то объясняет, а лейтенант смотрит на карточку и словно не слышит. Он совсем забывает о переводе…

Мне становится душно. Я готов всадить пулю в это мерзкое рыжее животное, изображающее из себя обманутого фюрером солдата.

— Хватит! — майор рубит ладонью воздух. — Довольно!

— Нет, не хватит! — Кохов с размаха ударяет кулаком по столу. Он поднимается и рывком сует в лицо рыжему полную горсть пуговиц.

— А это что?! Тоже любовницы? — выкрикивает он, бледнея.

Пленный смотрит на него, ничего не понимая, переводит взгляд на пуговицы и, тоже побледнев, закусывает верхнюю губу.

— На, гляди, сволочь! Гляди!.. Гляди!.. — пальцы Кохова с хрустом сжимаются в кулак.

— Не надо, капитан, — как-то чересчур спокойно произносит командир батальона. Он кладет руку на плечо Кохова. — Успокойся. Сядь, слышишь?..

Кохов тяжело опускается на скамейку.

— Это и есть представитель чистой арийской расы, — произносит он с расстановкой и вдруг переходит на крик: — Изнасиловал всю Европу!.. А мы с ним цацкаться будем, да? Расстреливать надо таких без суда и следствия!..

Он ставит локти на стол и закрывает лицо руками.

После длительного молчания майор приказывает продолжить допрос. Мы узнаем, что пленного зовут Иоганн, что сам он с юга Германии. Дома у него любимая жена и двое детей.

Гильман выясняет, какой он части, спрашивает о расположении войск, о количестве самолетов и о чем-то другом, а я пытаюсь и никак не могу представить этого рыжего насильника рядом с женой и детьми. Наверное, когда он вернется домой (если вернется), жена бросится ему на шею и будет целовать эту отвислую челюсть.

И конечно, встретить «папу-героя» выбегут ребятишки.

У меня кружится голова… Даже о детях этого выродка я начинаю думать с ненавистью. А собственно, почему? Дети везде одинаковы. Они и смеются и плачут на одном языке. И не их вина, что есть на свете такие отцы…

…Второй пленный отказывается отвечать. Он только называет имя и звание…

После этого он умолкает, надменно глядя прямо перед собой в стенку. Вопросы переводчика словно не достигают его ушей. Он не обращает на них никакого внимания и произносит еще лишь одну-единственную фразу, от которой Гильман вздрагивает и растерянно оглядывается на комбата.

— Что он сказал?

Гильман глядит на майора своими умными глазами и говорит тихим, едва слышным голосом:

— Он заявил, что с евреем разговаривать не будет.

— Ну, что ж, не будет — не надо, — командир батальона с ненавистью смотрит на пленного. — Героя из себя строит. Видели мы таких героев!.. Довольно, отправьте их к начальнику разведки бригады.

— Ты, Петр Семенович, возвращайся на высотку, — обращается Кохов к Бубнову. — Дорохов со Смысловым одни отведут.

Каким-то неуверенным тоном, не глядя на Бубнова, произносит он эти слова. После допроса пленных у него растерянный и помятый вид. Словно что-то гложет его, подтачивает изнутри.

— Собирайтесь, — бросает Кохов мне и Смыслову.

А нам собираться нечего. Мы всегда готовы. Как пионеры. Выходим из блиндажа. Юрка впереди, за ним пленные, сзади я, Бубнов, майор.

— Рыжий все расскажет, что знает. Не язык, а клад, хотя и омерзительный, — говорит майор Бубнову. — А долговязый вряд ли расколется. Странно, как он живым сдался.

— Мы его без сознания взяли.

— А‑а!.. Вот видишь… А я ведь не верил, что есть фанатики, которые до такой степени преданы своему сумасшедшему фюреру.

Майор подзывает меня и Смыслова.

— С вами еще двое наших ребят пойдут. Они знают дорогу. В лесу осторожнее. Понятно? Все поняли?

— А чего не понять? Все ясно, — ворчит Юрка. — Тут и понимать нечего. — Смыслов недовольно косится на майора. Он не любит, когда ему приказывают да еще спрашивают. И в самом деле, странная привычка у некоторых офицеров — спрашивать, поняли их или нет. Если что непонятно, у каждого из нас есть язык — можно переспросить. Или они сами не уверены, что излагают свои мысли доходчиво, или считают нас недоразвитыми. Хотя майор вроде не из таких, а тоже переспрашивает…

На ходу застегивая полушубок, по ступенькам поднимается Кохов. Он все такой же хмурый и злой. Он как-то по-особому, по-своему ненавидит этих отвоевавшихся, отлетавшихся фрицев — и «глисту», и рыжего…

Откозыряв командиру батальона, к нам присоединяются двое саперов…

— Ну хватит. Пошли, — машет рукой командир батальона.

Доходим до поворота оврага, поднимаемся по тропинке вверх. Навстречу стеной встает стройный, высокий сосновый бор. Толстые смолистые стволы деревьев отливают золотистым блеском. Неожиданно открывается прямой, как стрела, просек, похожий на длинный бесконечный тоннель без верхнего свода.

А у меня что-то неладное с головой. Верхушки сосен начинают кружиться. Они словно ввинчиваются в небо. Стараюсь вверх не смотреть. Оглядываюсь назад: Кохов!.. Он сосредоточенно глядит себе под ноги — на наши следы. Зачем он идет?.. Остановился, вынул из кобуры ТТ, осмотрел его, сунул в карман.

— Юра!..

Смыслов понимает меня с полуслова.

— А ну быстрее, быстрее, — поторапливает он долговязого. Но Кохов прибавляет шаг, обгоняет меня, на ходу вытаскивает пистолет из кармана!..

Я не знаю, что делать. Я не могу приказать ему. И не имею права его ослушаться…

— Стой! — командует Кохов.

Саперы и пленные останавливаются, но Юрка преграждает капитану дорогу.

— Уйди! Стрелять буду! — вскрикивает Кохов. Он отталкивает с тропинки Смыслова…

— Отойди!..

Это последнее, что я слышу. Золотистые сосны кренятся. Длинный лесной тоннель переворачивается набок. Переворачиваются и Кохов, и Юрка, и долговязый пленный. Земля становится ватной, рыхлой. Я словно проваливаюсь в бездонную яму…