Умирает он тихо. Как будто засыпает от усталости. Закрывает глаза и затихает.

Мы накрываем его тело свободным концом брезента. Сапер тормошит Лину. Зачем? Торопливо выхожу из землянки, чтобы не видеть, как она плачет. На свежем воздухе дышится легче. И в то же время труднее: что-то сдавило горло, будто сжало его чем-то со всех сторон…

А над высоткой опять яркие-яркие звезды. Луна, не вылезавшая в последние ночи из облаков, словно наверстывает упущенное, старается, светит изо всех сил. Большая Медведица все так же, как и всегда, черпает своим бездонным ковшом мглистую туманную изморозь… Нет на земле еще одного человека. А вокруг все остается таким же — и природа, и небо, и поле, припудренное свежим снежком, будто прикрытое белым саваном.

За спиной кто-то кашляет. Это Бубнов. Вышел курить. Затягивается жадно. Вспышки цигарки освещают его лицо. Он хмуро смотрит прямо перед собой, не замечая, как огонек окурка подбирается к пальцам.

— Утром к Кохову не ходи, — произносит он глухо. — Перед рассветом сменим саперов. Пусть его похоронят свои.

Швырнув окурок, он уходит к самоходкам. К Грибану…

Командование остатками роты саперов принял старший сержант — высокий, с крупной головой, чудом держащейся на тонкой жилистой шее. Наверное, он старший в роте не только по званию, но и по возрасту: все лицо у него в морщинках, на висках гусиным пушком выбиваются из-под шапки седые волосы.

— Старший сержант Орлов! — докладывает он Бубнову, лихо вскидывая руку к правому уху.

Дела у саперов неважные. В роте осталось двадцать три человека, и неизвестно, будет ли пополнение.

— Вы к нам вместо лейтенанта Редина, да? — спрашивает Орлов Бубнова и не дает ему ответить: — Жалко товарища лейтенанта. Хороший был командир. Боевой. Вот это его КП. Здесь он всегда находился. Теперь вам тут придется жить. Устраивайтесь…

На повороте траншея становится глубже. Здесь можно не пригибаться, стоять в полный рост. Даже высокий Орлов едва достигает бруствера головой. В стенке окопа выдолблена глубокая ниша с овальным сводом над широкой ступенькой, застланной ветками. Судя по всему, ступенька служит здесь и скамейкой, и лежанкой для отдыха.

Садимся на мерзлые хрустящие ветки. И только теперь Бубнов объясняет причину нашего визита к саперам. Орлов явно разочарован. Он с огорчением говорит о том, что в роте не осталось ни одного офицера, что можно бы было давно прислать кого-нибудь из штаба или с КП батальона. Но оттуда присылают только сухой паек да патроны.

— А я вас, кажется, где-то видел, — внезапно прервав рассказ, говорит он Бубнову. — Поэтому и подумал сразу, что вы из нашего батальона.

— Здесь и виделись. Вот на этом месте, — говорит Бубнов. — Неделю назад. Когда немцы лезли…

— Я был на левом фланге. Один раз прибегал сюда к командиру роты. Точно! — Старший сержант оживляется. — Так это вы с ним и были?! Вот теперь хорошо помню. Тогда здорово выручили нас самоходчики. Не удержаться бы нам одним. По-моему, вы еще с нами и в контратаку ходили.

Бубнов пожимает плечами:

— Метров пятьдесят пробежал…

Орлов умолкает, будто припоминая детали ночного боя. Затем спрашивает:

— Товарищ лейтенант, разрешите с вами посоветоваться?

— Пожалуйста!

— Вы член партии?

— С сорок первого.

— Тогда все в порядке. Понимаете, какое дело. Двое бойцов заявления в партию подали. Одному сам лейтенант вчера рекомендацию дал. И он хочет, чтобы его именно сегодня приняли — в день гибели товарища лейтенанта. Я ему говорю подожди, а он на своем настаивает. Просит.

— А парторг у вас есть?

— Убило его. Нового не успели выбрать.

— А сколько коммунистов?

— Девять.

Бубнов задумывается.

— По-моему, надо собрать коммунистов, выбрать парторга роты, а потом решать вопрос о приеме.

— А это по Уставу будет? Законно? — задумчиво спрашивает Орлов.

— По-моему, да.

Старший сержант поглядывает на свои маленькие, тонкие, как пуговица, трофейные дамские часики и опять спрашивает Бубнова:

— Боюсь, один не сумею такое ответственное собрание провести. А может, прямо сейчас проведем? Пока вы здесь? В случае чего, поможете…

Бубнов соглашается, и Орлов буквально срывается с места.

— Мальцев! — кричит он розовощекому младшему сержанту. — Всех коммунистов сюда, на КП. А еще позови Парамонова и Рычкова. За пулеметчиков пусть остаются вторые номера. Им никуда ни шагу!

…Низко пригибаясь, один за другим тянутся солдаты к командному пункту роты. Обветренные, в истертых, помятых, грязных шинелях, они приветствуют Бубнова, с любопытством разглядывают его, присаживаются на земляную скамейку или прямо на дно окопа, закуривают.

Один из них в шапке, у которой почти начисто оторвано ухо. Из рваной дыры выбиваются клочья ваты.

— Спиридонов, что у тебя с ухом? — строго спрашивает Орлов. — Почему не зашил?

Боец снимает шапку, рассматривает ее, запихивает указательным пальцем торчащие ватные хлопья обратно в дыру.

— Снайперу она понравилась. Сегодня пулей задело, товарищ старший сержант, а иголки под руками не оказалось. — Он осторожно, без особых усилий дергает ухо — не оторвется ли?

— Пока крепко держится, — произносит он и удовлетворенно улыбается. — А раз шапка цела, значит, и голова на месте.

Солдаты смеются. А я смотрю на них — усталых, обросших, промерзших — и думаю о том, как удалось им привыкнуть к этой каторжной жизни в холодных сырых окопах…

А вот появляется и мой старый знакомый сержант Шаповалов. Здоровается. По-хозяйски усаживается на земляной выступ. Заметив меня кивает — узнал.

— Все собрались? — спрашивает старший сержант и пересчитывает солдат: — Восемь из девяти. Трефилов ушел хоронить командира. Отсутствующих без причин нет.

Он выпрямляется, многозначительно и серьезно оглядывает бойцов, поправляет съехавшую набок пряжку широкого офицерского ремня.

— Товарищи! — Орлов снимает шапку. — Предлагаю почтить минутой молчания память наших боевых товарищей — коммунистов, павших в боях за Родину, — парторга сержанта Николая Степановича Фролова и командира роты гвардии лейтенанта Дмитрия Ильича Редина.

Бойцы как по команде поднимаются с мест. Снимают шапки. Замирают, словно в строю…

— Можно садиться, — тихо говорит Орлов. — А теперь давайте начнем партийное собрание. Нам надо выбрать парторга. Какие будут мнения по поводу кандидатуры?

Солдаты молчат, переглядываются. С земляной скамейки поднимается младший сержант лет тридцати.

— Я, Степаныч, предлагаю тебя самого выбрать, — говорит он, обращаясь к Орлову. — Гадать тут нечего. Ты и в обиду не дашь. И потребовать можешь… И в бою выручишь. Мы давно тебя знаем. Вот и весь сказ.

Орлов от неожиданности моргает глазами. Мне кажется, что его длинная жилистая шея словно сжимается, становится короче.

— Это как же? — растерянно произносит старший сержант. — Сейчас я за командира. Мне, наверное, не положено заодно и парторгом быть. Нельзя…

— Можно! — выкрикивает из дальнего угла траншеи черноволосый, темный от загара боец со жгучими как смоль глазами. Видимо, он южанин — азербайджанец или грузин. Говорит с южным акцентом и сразу «заводится», горячится:

— Если выбираем, значит, доверие оказываем. Значит, можно. Почему нельзя?! Давайте голосовать!

— Голосовать! — подхватывают остальные. Бойцы откладывают в сторону автоматы, стаскивают варежки, поднимают руки. Семь рук — натруженных, с мозолями на ладонях, с красными непослушными зазябшими пальцами, которые одинаково ловко умеют вывинчивать взрыватели мин, набивать диски и пулеметные ленты, разбирать автоматы, держать оружие и лопаты, словно приветствуют нового парторга.

— Спасибо, друзья, за доверие. Обещаю его оправдать, — взволнованно произносит Орлов, позабыв сказать, чтобы бойцы опустили руки… Он достает из грудного кармана два маленьких листочка. Бережно развертывает один из них.

— Встань, Рычков, твое заявление разбирать будем, — обращается он к молодому подтянутому ефрейтору.