Так же безучастно выслушивает полковник сообщение о ранении Яценко.

— Раздробило бедро, ногу наверняка отнимут. Вот здесь он, рядом, лежит, — докладывает ему Смыслов.

Юрка, наверное, думал, что полковник встанет и подойдет к своему ординарцу, которого, может быть, больше никогда не увидит. Я тоже так думал. И тоже ошибся. Демин вскидывает вверх густые брови, повторяет приказание немедленно эвакуировать раненых и опять наклоняется над картой.

Остаюсь у машины. За бронированной махиной спокойнее. Прямое попадание здесь почти невозможно: самоходка стоит в глубокой естественной выемке, она словно спряталась за бугром, прижавшись брюхом к замерзшим бороздам. Опасность здесь только одна — если снаряд заденет березку, что взметнулась над самой пушкой. Порядком побитая осколками, она застыла будто в испуге перед постоянной опасностью. Странно все получается: люди ищут у деревьев защиты, прячутся в гущу леса. А там именно они, деревья, приносят верную гибель.

…Демин и Петров озабочены. Капитан горячится, что-то пытается доказать. Его тонкие губы то упрямо сжимаются в едва заметной иронической улыбке, то начинают шевелиться быстро и торопливо. Он говорит отрывисто и напористо. Знаю — если он в чем уверен, то заставит выслушать себя до конца… Полковник переспрашивает его, приглашает снова взглянуть на карту и упорствует на своем. Петров исподлобья поглядывает на разрисованную цветными карандашами «сотку». И на лице его непоколебимая решимость. Кажется, он вот-вот сорвется и наговорит полковнику грубостей.

Мысленно я за Петрова. Правда, как и Демин, он тоже бывает придирчив. Но есть в его обращении с нами какая-то доверительная искренность, которой как раз не хватает командиру полка. Он умеет поговорить на самых высоких нотах и не оставить причин для обиды. Его слова доходят до сердца.

Помню первую встречу с Петровым в день прибытия в полк. Стройный, туго перетянутый широким офицерским ремнем, он вырос передо мной неожиданно. Я не успел даже вскинуть руку к пилотке. Внушение по поводу «неприветствия старшего» я выслушал молча. Мне уже приходилось слышать эти скучные, как хмурый вечер, нотации. Все они похожи одна на другую, как две горошины. Но странно, вместо внутреннего протеста тогда во мне впервые шевельнулось чувство стыда: жесткие слова капитана о недопустимости разгильдяйства звучали у него веско, внушительно.

…Капитан водит пальцем по карте и продолжает возражать командиру полка. Я подвигаюсь ближе, и мне становится слышно, о чем они говорят.

— Лучше здесь… Прямо через кустарник… Склон тут отлогий… Выберемся наверняка. И главное, обеспечена внезапность.

Их спор прерывает очередной разрыв дальнобойного снаряда. Это уже не «огурец», а целый «поросенок», как называет тяжелые снаряды Юрка. Снаряд опять ударил в ствол дерева чуть в стороне от наших ребят. Как и все остальные, я инстинктивно отвешиваю ему поклон и едва не задеваю виском за стальную гусеницу.

Демин отрывается от карты, встает во весь рост.

— Ладно. Я схожу в штаб бригады. Там посоветуюсь, — говорит он, глядя на облако взрыва, молоком стекающее в серую гущу деревьев.

Полковник оглядывается вокруг, и его роговые очки, словно жерла сорокапятки, останавливаются на мне.

— Пойдемте со мной, товарищ Дорохов.

Опять «товарищ Дорохов». Лучше бы сказал «товарищ ефрейтор»…

…Обстрел понемногу стихает. Демин отмеривает тропинку своей широкой полированной клюшкой. Шаги у него саженьи. И сам он сажень. И клюшка тоже саженья… И где он достал эту уникальную трость, похожую на длинную-предлинную копченую селедку? «Привет из Сочи» выжжено на ее сверкающем коричневом боку. Наверное, в Сочи он лежал в госпитале. За войну у него четыре тяжелых ранения. Четыре раза подкарауливала его смерть. Он успел повидать столько, сколько другому хватило бы на две жизни. После этого пора бы лучше относиться к солдатам. Но почему-то он так и не стал добрее и мягче.

Мы молча спускаемся в балку. Шагаем по самой низинке. Почти с неприязнью смотрю на широкую спину, обтянутую зеленым английским сукном. И надо же было попасться ему на глаза! А теперь уже поздно. Теперь будет, как на веревочке, таскать меня за собой. А захочет, сделает ординарцем вместо Сашки Яценко. Представляю, как буду скоблить эту перепачканную глиной шинель, драить бархоткой полковничьи сапоги, и мне делается противно за самого себя. Ведь рано или поздно об этом узнают мои друзья-одноклассники. Что тогда я скажу им, возвратившись с передовой?!

Полковник явно не в духе. Видимо, Петров его «подзавел». Правда, он всегда чем-нибудь недоволен, но сегодня выглядит еще пасмурнее, чем обычно. Назвав меня товарищем, он больше не проронил ни слова. Чуть-чуть пригнув голову, он шагает размеренно, слегка покачиваясь на неровностях тропинки. Порою кажется, что он спит на ходу. Наверное, не выспался. А вернее — устал. Силенок у него остается немного. Уже и клюшка не всегда помогает. Вот и крутой подъем для него проблема…

Нас все плотнее обступают деревья. Лес загустел. Здесь, в низинке, почти безопасно. Тут мертвая зона, недосягаемая для снарядов. И не случайно кусты забиты солдатами. И от артобстрела, и на случай бомбежки укрылись здесь в щелях люди. Тут и там груды свежей земли. Всюду темнеют провалы одноместных окопчиков.

— Дорохов!

Окрик раздается рядом, над самым ухом. Из окопа, что вплотную с тропинкой, высовывается улыбающаяся физиономия Васи Зуйкова. Он явно рад непредвиденной встрече. Вася успел заменить старенькую шинель. Он побрился и выглядит свежим и бодрым. Белозубая добродушная Зуйковская улыбка, кажется, озаряет весь лес. А рядом с ним из окопа высовывается голова сержанта Семенова.

Полковник останавливается как вкопанный и пристально смотрит на них. Сначала на одного, потом на другого. Он словно старается внимательнее разглядеть их или припомнить фамилии, хотя знает их, как облупленных.

— Вы что тут делаете? — спрашивает Демин после затянувшейся паузы и сразу повышает голос. — Я вас спрашиваю, товарищ Зуйков, что вы здесь делаете?

— Мы с капитаном Коховым, товарищ полковник, — Зуйков вытягивается в полный рост. Он смотрит в нашу сторону виновато и с опаской косится на соседнюю щель.

Демин снимает очки, протирает их пальцами и медленно водружает обратно — на свой мясистый с красными прожилками нос.

— Я приказал Кохову вести наблюдение за противником.

Кажется, полковник разговаривает с самим собой, а не с вытянувшимися перед ним разведчиками. Но в голосе его отчетливо проскальзывают металлические нотки.

— Где капитан? — Это сказано уже совсем другим тоном — с иронией. На лице Демина появляется мрачная усмешка, какой я раньше не замечал. Не дожидаясь ответа, он шагает к соседней щели…

Оперевшись на клюшку, командир полка застывает над окопчиком словно памятник. Осторожно выглядываю из-за его спины. На дне окопа на подстилке из веток лежит капитан Кохов. Сложив руки на груди, он смотрит на командира полка остекленевшими глазами покойника, и по лицу его разливается меловая бледность.

«Картина, достойная кисти Репина», — съязвил бы Смыслов, будь он свидетелем этой немой сцены… А Кохов все лежит и молчит. Он даже не шевелится. Как будто у него парализовало и язык и конечности. Вот так же, наверное, кролик чувствует себя под взглядом удава: я видел в кино, как удав парализует трусливого зайца одними глазами.

«Минута молчания» становится тягостной. Наконец припухшие губы Кохова едва заметно вздрагивают, глаза начинают моргать.

— Пойдем, товарищ Дорохов! — полковник круто поворачивается и идет прочь.

— Всем следовать за мной, — бросает он властно и жестко возле выбирающегося на тропинку Зуйкова.

Мы двигаемся все вместе. Шагаем обратно. Впереди могучая фигура полковника. Следом я в своей измызганной шинелишке с автоматом наперевес — на передовой именно так сопровождают высокое начальство… За мной одетые с иголочки, приободрившиеся и излишне веселые Зуйков, Семенов и Паньшин. А сзади хмурый, осунувшийся Кохов. Руки его опущены вниз, как плети. Капитан идет, опустив глаза в землю, словно что-то потерял и еще надеется отыскать.