Став официальным женихом Бахийи, я получил возможность проводить с ней долгие приятные часы, овеянные возвышенным целомудренным чувством.

Вафик полюбил меня, и я отвечал ему тем же. Наша дружба крепла день ото дня, и порой мне казалось, что я уже давно стал членом этой семьи. Мальчик называл меня «дядей доктором». Я играл с ним, рассказывал ему сказки, мы загадывали друг другу загадки, и его звонкий смех, искренний и заразительный, звучал для меня лучше всякой музыки.

Абдалла-бек был со мной очень приветлив, он всякий раз встречал меня стихотворными экспромтами, казавшимися ему верхом остроумия, и донимал бесконечными рассказами о своих подвигах. Тем не менее он всегда находил во мне внимательного слушателя, не устававшего восхищаться его героизмом.

Дед с внуком сделали меня непременным участником своих игр; очень скоро я усвоил эту роль и вместе с сынишкой бавваба довольно успешно изображал целый отряд англичан, которых неизменно ждал печальный конец.

Я сумел втянуть в игру и Бахийю. Она всегда сражалась на стороне сына, гордо, как и он, несла национальный флажок, с энтузиазмом распевала патриотические песни и выкрикивала лозунги вроде: «Да здравствует свободный Египет! Наша победа близка!»

Игра заканчивалась тем, что Бахийя, задыхаясь от смеха, сгребала сынишку в охапку, целовала его и падала в изнеможении на диван. Лицо ее горело румянцем, глаза сверкали от возбуждения.

Летние месяцы пролетели быстро. Каникулы с их развлечениями, свободой и беззаботностью подходили к концу.

Настало время возвращаться в Каир, где меня ждала привычная домашняя жизнь, университет, лекции и зубрежка.

Сердце мое разрывалось от любви к Наваим, но сделать ничего было нельзя — нам предстояла разлука.

Простился я и с Бахийей, моей «невестой», этим воплощением добродетели, простился и с ее сыном Вафиком, милым веселым мальчуганом, и с ее отцом, «майором» Абдаллой-беком, совершившим столько геройских подвигов в чудесном мире фантазии и мечты.

Кончилась курортная жизнь, кончилась и моя раздвоенность, но вместе с тем я утратил и безмятежность.

Мною овладело сильное беспокойство. Я не находил себе места, терзался, пока не принял твердого решения в ближайшее же время совсем переселиться в Александрию.

Я решил пробыть в Каире ровно столько, сколько потребуется, чтобы уладить все дела и подготовиться к переезду.

Но как только я попал в столицу и окунулся в привычную трудовую размеренную жизнь, моя решимость растаяла. Лишь изредка тешил я себя мыслью о том, что намерение свое обязательно осуществлю, и при том очень скоро.

Как-то за завтраком я просматривал утреннюю газету, и вдруг глаза, рассеянно пробегавшие колонку извещений о смерти, наткнулись на фотографию, которая Поразила меня как удар грома. Газета выпала из ставших вдруг ватными рук.

Овладев собой, я нагнулся, поднял газету и стал внимательно рассматривать фотографию, старательно изучая каждую черточку лица, надеясь на случайное сходство. Но нет, это был он, Вафик!

Эти удлиненные завораживающие глаза не могли принадлежать никому другому. Встретившись со мной взглядом, они подтвердили, что их обладатель ушел в иной мир.

Во мне как будто что-то оборвалось. Тоска змеей обвила сердце и сдавила его; мне казалось, что я вот-вот задохнусь.

Какое страшное горе! Какой удар для матери, безумно любившей его! За что судьба вздумала обрушить несчастье на эту милую семью!

Приветливый веселый мальчик, еще недавно такой энергичный и жизнерадостный… И эти печальные строчки… Неужели это возможно?!

Я кинулся на вокзал и с первым же поездом выехал в Александрию…

Время тянулось невыносимо медленно. Тяжелые мысли окончательно завладели мной.

Едва поезд подошел к перрону александрийского вокзала, я выскочил из вагона и бегом бросился через площадь, к так хорошо знакомому мне дому — дому, где жила Бахийя. Но когда я был ужо у самого подъезда, меня охватил страх, я замедлил шаги и круто повернул назад. Я бродил по площади, не в состоянии приблизиться к этой обители скорби.

Вдруг меня кто-то окликнул. Мне показалось, что я уже слышал этот голос. Я обернулся и увидел Османа; сына бавваба.

— Вы знаете? Вафика убили!.. Застрелили английские солдаты! — срывающимся голосом кричал мальчик. Похолодев от ужаса, я схватил Османа за плечи и принялся трясти:

— Застрелили? Ты врешь! При чем тут английские Солдаты?

— Да не вру я, не вру! Клянусь Аллахом! Они застрелили его!

Я стоял, ничего не соображая, тупо глядя на мальчика. Затем в замешательстве спросил:

— Когда это случилось?

— Недавно, всего несколько дней назад.

Я отвел его в сторону и стал расспрашивать.

Придав лицу значительное выражение и сделав паузу, как подобает настоящему рассказчику, он вдруг возбужденно заговорил, задыхаясь от волнения и глотая слова. Но из его сбивчивого рассказа я понял очень мало.

Осторожно отстранив Османа, я побрел мимо лавок к дому, ловя на ходу обрывки разговоров о гибели мальчика. Я пытался узнать о случившемся у бавваба того дома, где жила Бахийя.

Оказалось, что мальчик погиб десять дней тому назад, только цензура не разрешила сразу опубликовать сообщение о его смерти. А произошло вот что.

Дед Абдалла-бек устроил дома обычное представление. Однако новые участники игр — мальчишки из того же квартала, подружившиеся недавно с Вафиком, — были значительно старше и смелее его постоянных приятелей. Построившись в колонну, они вышли на улицу. Мать Вафика пыталась помешать этому, но безуспешно. На площади демонстрация привлекла всеобщее внимание. К ней стали примыкать прохожие. Впереди шел Вафик, неся египетское национальное знамя — символ независимости. Потом он взобрался на плечи рослого парня и под одобрительные крики стал размахивать знаменем. Энтузиазм демонстрантов с каждой минутой возрастал.

В это время на площади появился английский патруль. Солдаты открыли по демонстрации огонь. Одна пуля угодила в мальчика. Он упал, обливаясь кровью, и полотнище флага накрыло его. Обезумевшая от горя мать кинулась к сыну, подняла бездыханное тело и с причитаниями понесла его домой.

Когда дед узнал о случившемся, его рассудок окончательно помутился. Призывая кары небесные на головы убийц и клянясь отомстить им, он выбежал из квартиры, однако ноги его подкосились, и он скатился с лестницы, так и не успев осуществить своей угрозы — последней в жизни…

После того ужасного дня Бахийя бросила квартиру и скрылась, не найдя в себе сил остаться в доме, где она была так счастлива…

Несколько дней я провел в бесплодных поисках Бахийи.

Я даже отважился пойти на ее вторую квартиру, в подозрительном переулке Восточной гавани. Но хозяйка дома могла лишь сообщить, что Наваим куда-то уехала. В ее комнате жила теперь другая девушка.

Преодолев много трудностей, я все же узнал, что Наваим поселилась в квартале Мухаррам-бек, сняв там скромную квартирку в глубине переулка, подальше от людских глаз.

Охваченный жалостью и нежностью, я поспешил к ней. Я не знал, что скажу ей при встрече. Мне нужно было хотя бы ее увидеть.

И вот я стучу в дверь…

Послышались шаги, заставившие мое сердце учащенно забиться. Дверь отворилась. Передо мной стояла Бахийя в черном траурном платье. Меня поразило строгое выражение ее бледного, осунувшегося лица.

Увидев меня, она вздрогнула от неожиданности, потом перевела дух и прошептала:

— Фахим, это ты?!

— Я узнал о несчастье всего несколько дней назад. И сразу бросился разыскивать тебя. Я должен был тебя увидеть.

Она пропустила меня вперед, и я вошел в крохотную сырую комнату, где царил полумрак. Мы оба молчали. И молчание это было красноречивее слез и громких соболезнований.

Устремив взгляд куда-то вдаль, она заговорила едва слышным голосом:

— Просто не знаю, как это могло случиться… Никак не пойму: бодрствую я или мне снится кошмарный сон?