Я никогда не сталкивался у нее с египтянами. Ее гостями были исключительно английские офицеры. Не скрою, встречи с ними причиняли мне жгучую боль. Но что я мог поделать? Только смотреть на них с ненавистью, больше ничего.

Спустя какое-то время я решил рассказать обо всем аль-Итру. Я надеялся, что он посоветует мне, как быть дальше, но он лишь посмеялся над моей любовью. Мало того, рассказал о ней всем членам нашего кружка. Я стал объектом злых насмешек, нередко вгонявших меня в краску. Как мог, я отшучивался и старался перевести разговор на другую тему.

Как-то вечером, когда я встал и, извинившись перед остальными, собрался уйти, аль-Итр тоже поднялся и последовал за мной. На улице он взял меня под руку.

Некоторое время мы шли молча. Затем он шутливо спросил:

— Куда держишь путь, о Фахим?

— Домой, о брат мой, — в тон ему ответил я.

— А ведь это неправда. Ты идешь к ней…

Я засмеялся:

— Ну и что же?

Он вдруг стал серьезен и важно изрек:

— Путь, на который ты вступил, чреват опасностями…

— Опасностями чревата вся жизнь наша, — все так же в тон ему ответил я, — а потому не стоит много о них думать и опасаться их. Лучше быть смелым и, пока молод, наслаждаться жизнью.

— То, что ты понимаешь под наслаждением, — на деле великий грех.

— Я не считаю грехом то, что дает мне счастье. — Схватив его руку, я крепко стиснул ее: — Ко мне пришла любовь, аль-Итр, настоящая любовь, великая любовь!

— Это нечистая любовь, Фахим! Берегись!

— Полно, аль-Итр! Брось меня запугивать!

— Я искренне хочу тебя предостеречь, клянусь Аллахом!

— Хватит с меня этих искренних предостережений.

— У меня не укладывается в голове, как ты, приличный молодой человек, член нашего кружка, мог вступить в связь с девицей, которая продает себя англичанам и живет на их подачки. Где твой патриотизм?

Я деланно рассмеялся:

— Значит, в принципе ты ничего не имеешь против связи с проституткой, лишь бы она не путалась с англичанами?

— Я презираю людей, которые пресмыкаются перед врагом. Мы должны бойкотировать не только англичан, но и тех, кто им угождает.

— Знаешь что? Оставь меня в покое.

Мы пошли дальше, не разговаривая. Но мне вдруг стало как-то не по себе. Я едва передвигал внезапно отяжелевшие ноги.

Наконец я остановился:

— Спокойной ночи, аль-Итр!

— Ты куда?

— Это мое дело.

— Ну, что ж, твое так твое! Я все же буду молить Аллаха, чтобы он тебя не оставил.

В расстроенных чувствах я сидел дома, запершись, и проклинал себя и красавицу Наваим.

Мысль о том, что она продается англичанам, начала тревожить меня задолго до разговора с аль-Итром. Продаваться врагам!.. Этого я не мог ей простить.

Но тут же я спрашивал себя: «А может быть, дело вовсе не в том, что они — англичане? Может, я негодую просто потому, что вынужден делить ее любовь с другими?..»

Несколько дней я не выходил из дому, ведя упорную борьбу с самим собой. И наконец принял решение: «Пойду к ней и поговорю по душам. Надо убедить ее раз и навсегда покончить с этим позорным занятием».

Твердо решив спасти падшую, я направился к ней. Но, едва увидев ее, тут же лишился дара речи и не смог вымолвить ни слова.

Она встретила меня с такой радостью, что все тщательно придуманные доводы и наставления мигом испарились у меня из головы. Ее глаза и теплота рук завораживали, лишали остатков воли.

Взявшись за руки, мы сели на софу.

— Я все думаю, — сказала она, — как это случилось, что я тебя полюбила еще до нашего знакомства? Ведь я видела тебя только при свете синих фонарей.

— Для меня это тоже загадка, — ответил я, не сводя с нее глаз, — я и сам полюбил тебя при свете этих же фонарей.

— Как странно, — шептала она, — любовь зарождается и крепнет во мраке, когда даже отчетливо не видишь любимого.

— Существуют невидимые силы, которые толкают мужчину и женщину друг к другу.

На ее лице появилось выражение любопытства:

— Какие силы?

Не задумываясь, я бухнул:

— Ну, например, внутренний магнетизм…

Глаза ее сделались большими от удивления:

— Что это еще за внутренний магнетизм?

Стремясь блеснуть эрудицией, я пустился в многословные объяснения:

— Внутренний магнетизм — особое и очень важное свойство человеческой души. Это способность передавать свои мысли на расстоянии. До сих пор это свойство мало изучено и его трудно объяснить. Видимо, оно и пробудило в нас с тобой влечение еще до того, как мы как следует разглядели друг друга. Мы почувствовали взаимную симпатию и интерес, и постепенно эти чувства перешли в страстную любовь.

Она наивно спросила:

— Значит, правду говорят, что любовь слепа?

— Слепым может быть глаз, но не разум.

Она задумалась, затем сжала мою руку:

— Как много ты знаешь! С тобой так интересно. Я столькому у тебя учусь. Как бы мне хотелось говорить с тобой обо всем, обо всем. Я все больше тобой восхищаюсь.

Наши губы слились в долгом страстном поцелуе.

Придя однажды вечером к Наваим, я столкнулся в дверях с английским офицером. Мы смерили друг друга взглядом, полным высокомерия и сознания собственного достоинства.

Я постучал. Увидев мое мрачное лицо, Наваим воскликнула:

— О, боже! Что случилось? Тебя кто-нибудь обидел?

— Мне тяжело встречать у тебя англичан. Я с трудом сдерживаюсь.

Взяв меня за подбородок, она спросила с задорной улыбкой:

— Но почему?

— Потому что я их ненавижу!

— И хочешь, чтобы и я их ненавидела?

— Вот именно!

Она отвела глаза:

— Они очень милы со мною, я от них вижу только хорошее.

Глаза мои сверкнули гневом:

— Неужели у тебя нет никаких чувств к своей стране? Где твой патриотизм?

Она помолчала, играя бантиком на платье:

— Патриотизм, мой друг, не даст мне хлеба.

— Значит, ты предпочитаешь зарабатывать хлеб, предавая родину?

Переходя в наступление, она бросила мне в лицо:

— Если считать предателем каждого, кто имеет дело с англичанами, придется навесить этот ярлык очень многим, и в первую очередь нашим правителям!

— Все, кто якшается с англичанами, — предатели, если даже они принадлежат к господам правителям!

Она зло рассмеялась:

— Слава богу, хоть не я одна предаю, как ты говоришь, родину. Всех, пожалуй, трудно будет перевешать.

Я возмущенно воскликнул:

— Повешения заслуживает каждый предатель! Много их или мало — не важно. Родина не простит тех, кто ее предает.

Она приблизилась ко мне, взяла за руку и нежно проворковала:

— Разве моя страна может причинить мне какое-нибудь зло?

Стараясь сохранить суровое выражение лица, я сказал:

— Да, может… очень даже может!

— Раз так… зачем тянуть? Вот мое горло. Задуши, и дело с концом.

Она взяла мою руку и поднесла к своей шее. Я отдернул руку:

— Пусти, пусти, глупая!

Но она придвинулась еще ближе и сказала с обворожительной улыбкой:

— Ничего ты со мной не сделаешь — не сможешь.

И, прижавшись пылающей щекой к моей щеке, прошептала страстно:

— Ты любишь меня, и я люблю тебя. Что нам до политики? Оставим ее политикам. А нас ждет любовь!

Она обняла меня и стала покрывать мое лицо поцелуями.

Мы уютно устроились с ней рядышком на софе, в углу комнаты. Устало положив голову мне на плечо, она сказала с болью в голосе:

— Как бы мне хотелось пожить со своей семьей спокойно и безбедно.

Я удивленно на нее посмотрел:

— С твоей семьей?!

— А ты думаешь, что я без роду, без племени? Что у меня нет семьи? Родители-то у меня должны быть.

— Какая же у тебя семья?

— Моя семья — это… старик отец.

— Отец?!

— Да, он болен и нуждается в моей помощи.

Жалость пронзила мое сердце, я погладил Наваим по руке: