Рот наполнился вкусом ихора – я прокусил себе руку. Зажмурил глаза, вот только веки невидимые – не очень-то и зажмуришься. Или это просто перед закрытыми глазами – все та же дорога?!

Вглядываться по-настоящему, собой, не хотелось до озноба. До медного гонга в висках. Лучше, как Зевс, к любовнице: в змею… и на брюхе, только подальше отсюда, только…

«Невиди-и-и-и…»

Я не стал ждать, пока она выдохнет этот призыв. Пока положит ко мне руки на плечи и прошепчет привычно: «Ты должен знать своего противника…» Вгляделся – собой.

Уже готовясь увидеть то, что видел, когда смотрел на Серп Крона впервые: улыбающееся уничтожение, чистое небытие… Или перемешанную с буйными земными силами черноту Тартара.

На мгновение показалось: вот. Черные дыры плывут в ночи. Мелкие тартарята переползают с места на место, свивают кольца, хохочут, швыряют копья, хвастаются – кто дальше попал…

Нет, не то: дрогнуло, исчезло. Остались глаза.

Огромные, распахнутые в неизбывной муке. Переполненные безумным страданием, болью, ужасом… «О, сын мой, Климен!» – нет, вздор, глаза не синие – зеленые… нет, голубые… серые… карие, опушенные густыми, подкрашенными ресницами…

Разные глаза. Отовсюду. Смотрят из ночи, не мигают. А боль везде одинаковая – пронзительная, острая, хуже любого серпа Крона, острее крика…

Глаза глядят, не отпускают – сквозь кровь, копоть и пламя, которым пропитана ночь.

Кровью текут реки, копоть летит от дворца на горе, которая перестала быть светлой, пламя встало от неба до земли, голодным драконом прыгнуло к звездам…

А глаза не пропадают. Кричат. Следят.

Когда-то – знакомые. Теперь – застывшие. Глиняной памятью, бездушными картинками на амфорах.

После следующего видения я сумел отвернуться. До хруста вцепляясь пальцами в скалы, комкая камень, будто перегревшиеся под утро простыни. Привалился грудью к горячей скале.

Хотелось кричать. Выть обреченным на утопление псом. Хотелось встряхнуть старуху-Гею за плечи и заорать ей в лицо: «За что? За что это?! Я тебе что-нибудь сделал?!» Мои подданные не рвут тебя плугами, не устраивают пожаров, не кровавят поля – или ты уже не разбираешь? Всех под одну гребенку – и олимпийцев, и морских, и подземных?!

Сплюнул ихор изо рта – будто память выкинул. Помоги мне, Лета, ты часть моего мира. Я не должен этого помнить. После такого не едят и не спят. После такого не борются.

Ата, ты тоже помоги – по старой памяти. Дай мне обмануть самого себя. Дай мне сказать себе, что это было не предвидение. Так… одна из нитей. Одна из строчек в Свитке, который я так хорошо научился переписывать.

Мне хватило того, что я понял: Гея постаралась на славу. Они даже не чистое уничтожение.

Они чистое будущее.

Наше будущее.

Наша Судьба.

Погибель.

Вон тот, который, смеясь, мечет стрелы в небо, – наверняка Погибель Аполлона, даже рисуется так же. Приземистый, с трезубцем, водой протекает между скал – Гибель Посейдона; весельчак с мехом вина, старательно нанизывает шишку на конец острого копья – прощай, Дионис…

Тот, летающий, с козлиными ногами – наверняка Крах Афины, а этот, с бычьей шеей и здоровенным молотом… ну, да, кого ж еще на Гефеста выпускать…

Который – мой?

Шаги бесшумны, камни не выдадут, дыхание ровное, хоть и сквозь зубы. Между окаменевших черных стволов, бывших когда-то зелеными, между валунов-яиц, вдоль скал, прячась в тени костров… эй, который у вас тут Алкионей? Охота на свою погибель полюбоваться. Не зря ж я сюда в шлеме и с двузубцем…

Этот, с обожженной кожей? «Нет», – молчит сердце… Тогда вон тот, косматый, ростом с доброго Циклопа потянет? («Не-е-ет», – вздыхает Ананка). Так вон там еще один копейщик, черной бородищей зарос, ухмылка такая, что тянет врезать, чешуя черная, поблескивает легкой серебринкой… Что, и этот нет? Вот, какая досада.

Флегрейские поля невелики. Гиганты после сытного ужина. Собрались у костров, икают, перебрасываются ленивыми фразами: «А у Геры, говорят, ноги…» – «Да у них у всех ноги! И хоть бы у одного – хвост, тьфу, отродья» – «Да самое-то интересное – не ноги, а… это, которое… ну, там…»

Слышу издалека. Близко не подхожу: опять накатит озноб, привидится серая дорога. Крадусь, ползу на брюхе (Владыка… спасибо – не видит никто!), замираю при каждом шуме, и все вглядываюсь: ну? какой он? где он?

Перебираю Гигантов, как шлемы в оружейной – и ни один не подходит, сердце молчит и не желает выстукивать зловещее «будет». Судьба – будто выхлебала полноводный Пеней. Молчит. А я примериваюсь, присматриваюсь… словно не врага себе – дары драгоценные подбираю.

И с чего я вообще взял, что он будет какой-то особенный, этот Алкионей? Да может, я его и пропустил уже. За остальными. Их тут полсотни, а скольких я пересмотрел? Два десятка… три десятка, не меньше? Стоит ли дальше рисковать, торчать тут, высматривать свою Погибель – все равно ведь встретимся! Ведь в любой же момент…

Недалеко сухо и весело громыхнул металл. Статная фигура воина в блестящих доспехах показалась продолжением видений. Нет, в самом деле. Зачем война на Флеграх? Надо будет Гигантам – сами к войне в гости сходят.

Не звали, не ждали – какое место войне на обугленной земле? Эта земля выглядит так, будто на ней проиграли тысячи войн.

Ни укреплений, ни боевых колесниц. Мирные костры. Мирная ночь.

Мирные саженцы мести старушки-Геи тихонько набираются сил.

А война приперлась нежданной, грянула копьем о щит, грохнула боевыми сапогами. И стоит, выпроставшись: панцирь режет глаза белым блеском адамантия, кровавый плащ падает с плеч, конский хвост презрительно смотрит в небеса с глухого шлема.

– Ну, что ж вы?! – задорно подбодрила война. – Выползайте, выплодки Геи! На Олимп захотелось?! Отведайте гостеприимства олимпийского!

Гиганты ожили. Свились-развились многие кольца в ночи.

– А вот и развлекуха, – смачно прогудели с воздуха.

– У! Кронёныш!

– Пойдем бороться?

– Что с ним бороться…

Арес вскинул голову, приветливо оскалился в лицо подходящему Гиганту. Этот оскал он от дядюшки перенял, еще в Титаномахию. Притопнул ногой, с нетерпением вскинул копье: ну, давайте уже скорее! Это так весело, что уже даже немного страшно, когда же начнем?!

Мне бы сейчас мой оскал тоже не помешал. А то стою, как пыльным великаном по лбу треснутый. В голове угнездилась настойчивая кукушка: «Откуда?! Откуда?! Отку-ку-ку…»

Кукушка-кукушка, сколько моему племянничку жить осталось, а?!

Гигант оказался не копейщиком. И не парой Аресу – так, средне-мелкой шушерой, с серыми кольцами, сатирьими рожками и повышенной волосатостью на груди – казалось, что на Гиганта напялили волосяной панцирь.

Саженец Геи двумя пальчиками раскручивал увесистую дубинку. Стоял на месте. В атаку не спешил.

Вообще, кажется, ждал, что его копьем шибанут. Как мальчишка ждет: вот, сядет назойливый комар на ногу, тут я его и пришлепну, больше звенеть не будет!

– Даваа-а-а-ай, пле-е-е-есень, – нудно тянул Гигант.

Боевой клич Эниалия сотряс небеса. Бросок был образцовым: рука молнией – назад-вперед, копье с рукой – молнией… потом в воздух… потом…

Потом я не увидел. Моргнул, наверное. Привиделась серая дорога, успевшая мне порядком опостылеть, потом – бах! – Арес лежит почему-то. За грудь схватился, будто поймал в нее удар… он что, щитом заслониться не успел?!

Успел. Щит покоится в осколках.

А Гигант уже отполз, любовно покачивает дубиной и дальше. А на его место неторопливо ползет другой, в руке молот, тоже какой-то из средне-мелких, только рога поветвистее, чем у первого…

– А-а-а-а!!!

Все. Мало Флеграм войны, теперь у них еще Война в боевом неистовстве. Арес подхватился на ноги, полыхнул огнем ярости, поймал послушно вернувшееся в руку копье, вознес руку…

Кукушка в голове наконец заткнулась. Откуда, откуда, – нетерпеливо шепнул внутренний голос. Гермес растрепал, кто еще. Арес услышал, полез доказывать, что он самый-рассамый…