— Дядь Ван Ваныч! Ты сколько бутылок враз?

— Пека, спать!..

— Спокочи ночи!.. — Он тихонько юркнул под плетеное кресло художника. Я не выдал.

— Обожаю Лилечкину сестру! — порозовевшая Раиса Павловна вздохнула. — Такая душевная! Присылает к нам пенсионеров в колясках. Вы, Иван Иваныч, можно сказать, первый самостоятельный инвалид…

— Инвалид? — кровь ударила мне в лицо.

— Простите… я не хотела…

Это Пека-Петушок подал свой звонкий голос из-под кресла Белоневестинского.

— Негодник! Марш в постель!

— Не гоните! — Свободный художник поднял палец: — Пека, кого ты больше всех слушаешь?

Петушок глубокомысленно ковырнул в носу:

— Телевизор!

— Бьешься с ним, бьешься, а золотые дни летят… — Раиса Павловна потупилась. — Нет, я взорву этот телевизор!

— Зачем взрывать? — блеснув удивленными глазами, осмелела Лилия. — Константин Сергеевич, помните, как вы, Пека и Кудряш слушали сразу три футбольных матча? Один по динамику, другой по транзистору, а третий по телевизору… То туда, то сюда! А Кудряш за вами. Как тявкнет, тявкнет!..

— Лиличка! — художник погрустнел. — Вы просто не приучены к реактивным ритмам. Из всех искусств я люблю футбол! Самое динамичное…

— Вот, вот! — говорю. — Сам видал у нас на перроне живого вратаря… Забыл фамилию. Смотрю: разминается, нюхает цветы и жует белогорские пряники…

— Вы божий дар с пряниками не путайте! — возмутился художник.

— А вы их пробовали? — спрашиваю.

— Не упрямьтесь! Константин Сергеич гений, а у нас… Что у нас?.. — Раиса Павловна хрустнула тонкими пальцами.

Художник нахмурился:

— Что скрывать? Я сам из казаков. Фамилия моего отца, простите, Гарбуз. И я когда-то без штанишек гусей пас! Носил грубое солдатское сукно… Но умный человек открыл мне глаза… — Константин Сергеич, запустив пальцы в шевелюру, вскочил. Стал метаться по комнате. Потом вдруг очутился у серванта, схватил старого усатого казака с серебряной бандурой: — Ну, скажите мне: что эта штукенция выражает? Что? К чему эта мелочная отделка, эти нелепые струны? Типичный пряник! У! Душу воротит! Ж-жик!.. — И свободный художник, видать неожиданно для себя, грохнул бандуриста об пол так, что во все стороны брызнули серебряные искры.

Я подобрал под стулом полголовы бедного казака.

— Лихой был запорожец, да хлипкий, — говорю. — Мой дед Ерофей таких из березового капа вырезал. Не расколешь!

Пека-Петушок, без штанишек выглянувший из спальни, прыгал от восторга: мать, видно, не разрешала ему даже прикасаться к этой серебряной игрушке.

Раиса Павловна побледнела:

— Константин Сергеич! Кто вам позволил бить чужие сувениры?

— Не будем мелочными! Это же примитив! Пряник! — Глаза художника лихорадочно сверкнули. — О, Белая Невеста!.. Я задыхаюсь!..

Лилия не отрывала удивленных глаз уже не от меня, а от Белоневестинского. Я и сам обалдело глядел на этого человека. А Раису Павловну было не так легко удивить.

— Да вы знаете, что старинные вещи входят в моду? А вы… — И от возмущения захлебнулась.

— Раиса Павловна! Дорогая! — Константин Белоневестинский протянул к ней энергичные волосатые руки. — Я напишу с вас «Мадонну». Клянусь!.. Люди! — Он повернулся ко мне с Лилией. — Эффект — вот что молодит душу. Южное солнце располагает к поискам… — Художник пальцами прочесал свою взъерошенную гриву до поблескивающего пятачка на макушке. — К черту бескрылое старье! Я хочу идти в ногу…

— Сейчас же идите спать!.. — тихо умоляла Раиса Павловна. — Они с Пекой меня доконают…

раздался из спальни бодрый голосок Петушка.

— Спи, головорез! — И вдруг Раиса Павловна загадочно улыбнулась: — Лилечка, да проводи же Константина Сергеевича. Опять нюхает сушеного краба… У него же воображение, горячая голова!..

— Остудить?.. — Лилия повела заплетающегося художника. — Пускай прохлаждается на крылечке!

— Это что же, — спрашиваю, — воздушные ванны?

Было в этой Лилии что-то от сестры Анны Васильевны, было! Нашенское, белогорское.

— Диковата! — Раиса Павловна вздохнула. — Проснется дрожащий художник на крылечке. Встретит солнышко!

— Ничего! — утешаю. — Южное солнце располагает к поискам.

Гляжу: Раиса Павловна совсем иная. Какая-то задумчивая, какая-то смутная. И сразу же мне не до шуток… «Может, — думаю, — у человека тоже сердце шалит?»

Но тут в раскрытое окошко просунулась знакомая косматая морда с оскаленными зубами. Молодая хозяйка ласково погладила роскошные космы:

— Кудряш, Кудряш!.. И тебе не стыдно жирными деньгами питаться? На, озорник. Ешь! Ты сам не представляешь, что сегодня сделал! Правда, Иван Иваныч? Что ж вы молчите?..

Кудряш с хрустом уплел шашлык, облизнулся.

— Озорник! — Раиса Павловна загадочно улыбнулась. — У него такие дьявольски умные глаза и мягкая шерсть… А как предан! Иногда мне чудится: это не пес, а заколдованный человек…

— Кто ж его заколдовал? — спрашиваю.

Не успел опомниться — она уже мой щетинистый чуб погладила. Как бы невзначай. И ладонь у нее словно шелковая.

— Любите певицу Кристалинскую?

— Извиняюсь, — говорю, — но я женщинам не верю. Горький опыт. Еще когда служил на Крайнем Севере…

— Ах, Иван Иваныч, тут юг! Поставить пластинку? А может, магнитофон?

И что это на человека находит? Мне бы сказать ей: «Спокойной ночи!» А я… Видно, тут, братцы, климат такой.

— Уважаю, — говорю, — магнитофон. Дольше крутится.

Майя Кристалинская так жалостливо запела, что и сказать нельзя. Не шелохнусь, как тот тополь у окошка, плющом оплетенный. Нет, мне лучше уйти…

— Невезучая у меня звезда, Иван Иваныч… — шепчет. — Никак не могу найти планету Венеру…

И тут уж ни черта не разберешь, где планета Венера, а где холодящая губная помада. Удирай, Иван! Пропадешь!..

Вдруг тихонько сама оттолкнула:

— Не целуйте… Не надо. Я совсем не та, которую вы ищете… Прощайте.

Я так и ошалел. Что ей ответить? Ой, люди-человеки!..

Вот уж этот Чудотворный тупик! Невезучей Раисе Павловне дьявольски повезло. Оказывается, за неделю до нашего знакомства она выиграла «Запорожца», по ее словам, за тридцать копеек.

Опробовал его по горным дорогам я. «Этот семейный танк, думаю, — вылечит или угробит мое сердце…» А из головы планета Венера не выходит…

Раиса Павловна и Лилия на работе, а свободный художник и Пека-Петушок увязались со мной.

— Пить! — захныкал Пека, едва мы выскочили на асфальт, что плавился от жары. — Пить!..

— Пожалуйста! — Художник мрачно улыбнулся. — Иван Иваныч, гони во-он к той гипсовой Марусе! Тут каких-нибудь полтора километра.

Подъезжаем. Белая Маруся наклонила свой кувшин, а из горлышка хлещет родниковая вода. Только брызги на солнце сверкают. Уж не добрая ли это санитарка Маруся нашего козачьеборского дяди Миши, что освобождал Белую Невесту, когда нас еще на свете не было?..

Здравствуй, Маруся! Привет тебе от старого плотника. Он словно сердцем чуял, что я тебя тут встречу. От смерти ты его спасла, от винного потопа спасла, а от любви…

Всю жизнь человек мается. Слышишь, Маруся?..

Кто вас, женщин, поймет? Влюбилась что ли в меня Раиса Павловна? Пожалела? А может, играет как кошка с мышонком? Эх, неприкаянная твоя душа!..

Тихонько спрашиваю:

— Константин Сергеич, вы в любовь верите?..

— Я верю в себя! — Белоневестинский вздохнул. — Из этого кувшина никогда не брызнет вино. Пейте на здоровье водичку!

Через пять минут мы снова хотели пить.

— Ух! Черт меня дернул ехать в такую жарищу! — пробормотал художник и пригубил пахучий термос. — Море приелось… Иван Иваныч, сворачивай с укатанной дороги. Учись искать. Эти разморенные автотуристы ничего не видят, кроме моря и дорожных знаков. А рядом…