Старенький телефонный аппарат не звонил, а как-то странно дребезжал. Заворг райкома комсомола Кирилл Кочеванов хватал с рычажка трубку и коротко спрашивал:

— Кто? — А узнав, что с ним говорит секретарь комсомольского комитета, кричал: — Ты что это, друг, филькину грамоту прислал? Одни цифры торчат. Где люди? Живых людей не вижу!

— Как же ты их увидишь, если не заходишь? — удивлялся тот. — Зазнались, забурели вы там.

— Ну, понимаешь! — восклицал Кирилл, не зная, как выразить свое негодование. — Вот из-за таких мудрецов мы и торчим в райкоме дотемна. Ваши клинописи разгадываем.

— А зачем же самому разгадывать? Ты археологов вызови, они скорей разберутся, — насмешливо советовал секретарь комитета. — Нас же не для писанины выбирали! Мы болеем за живые дела.

— Ладно, я тебе подошлю археологов, — пригрозил Кочеванов. — Посмотрим, какие у тебя «живые дела».

Дав отбой, он принялся обзванивать других секретарей района. Мембрана в треснувшей трубке хрипела и постреливала. Кирилл морщился, вслушиваясь то в задиристые, то в скучные, оправдывающиеся голоса.

Многие опытные секретари комитетов понимали, что лучший способ защиты — нападение, и без зазрения совести пользовались им.

Кочеванов в сердцах бросал трубку и всякий раз с опаской оглядывался, боясь, что в комнату заглянет секретарь райкома комсомола Глеб Балаев. Тот терпеть не мог кочевановского обращения с телефонами и не раз ему выговаривал:

— Это же техника для цивилизованных людей! Отвыкни от дурной привычки бросать трубку, иначе запрещу телефоном пользоваться.

Последние месяцы Кирилл часто просиживал в райкоме до глубокой ночи. Дня ему не хватало — закружила текучка: бесконечные разговоры с активистами, заседания, слеты, отчетные сводки, резолюции, походы Порой он с тревогой думал, что живет какой-то неправильной, нелепо суетливой жизнью, не ощущая ни радости, ни удовлетворения. Его словно затянуло в воронку пенистого водоворота, из которого трудно было вырваться, попасть в тихие воды с плавным течением.

Он забросил спорт, мало читал книг, едва лишь поспевал проглядывать газеты, запустил собственные дела и не высыпался. А сколько пропало путевок в дома отдыха! То его не отпускали начатые неотложные дела, то предстоящие! И казалось, этому не будет конца.

Вот и сейчас он сидел за столом, сердито зачеркивал написанное и снова строчил. Нужно было обязательно закончить летнюю сводку и отчет, а они, как назло, не получались: не хватало умения укладывать свои мысли в сжатые и ясные фразы. И перо было какое-то мохнатое, тупое — всякая гадость налипала на него.

Из комнат инструкторов уже давно не слышалось говора, смеха, телефонных звонков. Райком опустел, лишь из коридора просачивался в приоткрытую дверь неистребимый запах табачного дыма. Где-то звякало ведро и постукивала щетка уборщицы.

Кирилл недолюбливал эту тишину и одиночество. За годы жизни в комсомоле он привык всегда быть на людях. Но как уйдешь, когда к утру надо подготовить все материалы? Он рвал ни в чем не повинную бумагу, комкал ее и бросал в корзинку. Меняя перо, Кирилл нечаянно ткнулся рукой в коробку с кнопками и булавками. В досаде он бросил коробку на пол и поддал ногой.

— Больной, почти псих! — печальным голосом сказал неожиданно появившийся в дверях Глеб Балаев. — Покажи глаза. Слезы… честное слово, слезы! Ну, Кирюшка, это я уж не знаю… Кто тебя заставляет допоздна торчать?

— А отчет дядя за меня напишет?

— К чертям отчет! Без тебя обойдемся. Завтра же ставлю вопрос на бюро.

— О чем вопрос? Мало учен — не могу в один присест написать деловую бумагу? Ставь, пожалуйста! Я с удовольствием уйду на учебу.

— Что? Ты что сказал? — грозно шагнул к нему Глеб. — Сейчас же убери папки и уходи из райкома! Чтоб через две секунды здесь пусто было. Хватит, наговорились.

Кирилл не спеша собрал бумаги, уложил их в папку и, злясь на Балаева, молча вышел вместе с ним на улицу.

Вечер был теплым. В саду играла музыка. Над фонарями, светившимися среди пожелтевшей листвы кленов, роились ночные бабочки. Меж деревьев мелькали светлые платья девушек.

— Может, зайдем в сад? — дружески предложил Балаев.

— Иди, меня не тянет, — устало отозвался Кочеванов.

— Кирюшка, ты ведь младше меня на пять лет, а у тебя начинается собачья старость. Нашел бы девчонку, что ли.

— Запоздалый совет.

— Врешь? Кто она?

Кирилл не знал, кого назвать, отделался вялой шуткой:

— Девица, в платье ходит.

— Что ты говоришь? Вот не думал!

Насмешливо глядя друг другу в глаза, они попрощались. Кирилл, боясь, что секретарь райкома нагонит его и опять начнет опекать, прибавил шагу.

На другой день Кирилл с утра поехал по предприятиям. В райкоме он появился лишь после обеда. В своей комнате Кочеванов неожиданно застал инструктора Иванова, не по возрасту серьезного юношу, который почему-то занимался составлением отчета. Иванов в последнее время часто брал на себя дела заворга. Кирилл недовольно спросил:

— Опять суешься?

— Не суюсь, а заканчиваю срочную работу, — строго заметил Иванов. — Иди к Балаеву. Велел — сразу, как придешь.

Когда Кочеванов зашел к Балаеву, тот с официальным видом поднялся, пожал руку и сказал неожиданно строго:

— Срочное и важное дело…

— Опять? — изумился Кирилл. — Что ты на меня все новые дела наваливаешь?

— Ты мобилизован, — не глядя на него, сухо сообщил Глеб и, начав рыться в бумагах на столе, добавил — Быстрей сдавай дела Иванову и будь готов к отъезду. Через час заедет машина.

— Что такое? Какая мобилизация?

— Этот пакет распечатаешь на месте, — точно не слыша его, продолжал Глеб. — С тобой поедет еще один товарищ.

Лицо Балаева было суровым. А Кочеванов никак не мог почувствовать себя мобилизованным.

— Мне сегодня в театр хотелось, уже билеты…

— Оставь здесь на столе и сдавай дела. — Глеб говорил таким строгим и холодным тоном, точно был недоволен заворгом.

— Ладно, — сказал Кирилл и от обиды покраснел. — Я готов. Только позволь сначала узнать — зачем и куда?

— Повторяю, из пакета узнаешь на месте.

— До сих пор тайн от меня не было.

— Давай, Кирюшка, рассуждать потом будешь. Есть приказ — подчиняйся.

Кочеванов молча вытащил из кармана билеты, положил их на стол и, круто повернувшись, вышел.

В комнату заворга, когда он сдавал Иванову дела, то и дело заглядывали инструкторы, и это было неприятно, — казалось, что ребята не без ехидства любопытствуют: «Какое, мол, настроение у мобилизованного?» И он старался как можно беспечнее шутить и хлопать о стол пакетами.

Позже в райком комсомола пришел рослый, упитанный человек, одетый в хорошо сшитый светло-серый костюм. Его крупное, холеное лицо было гладко выбрито, а от всей массивной фигуры веяло здоровьем и благодушием. Блеснув квадратными, похожими на льдинки, стеклами пенсне, он представился:

— Евгений Рудольфович Гарибан.

Сообщив это, он протянул крепкую, мясистую руку, обросшую золотистыми волосами, и приветливо улыбнулся. Видно было, что Евгений Рудольфович умел располагать к себе людей с первой встречи.

— Машина у входа, — сказал он. — Рад буду составить вам компанию.

С Балаевым Кирилл прощался холодно, не глядя ему в глаза. Это, видимо, заставило секретаря райкома бросить на время дела и выйти на улицу. Там он, не выдержав игры в официальщину, порывисто сжал кочевановскую руку, ни с того ни с сего отдал начатую пачку папирос и, виновато улыбнувшись, сказал:

— Ну, не скучай. Пиши, если что.

Минут через двадцать машина выехала за город. Евгений Рудольфович угощал пахучими корешками сенсена, говорил о пустяках и смеялся громко, как смеются добродушные, грузные люди.