— Ничего, не вредно рисуешь, для стенгазеты пригодится. Только не надо этой чепухи с мотыльками и цветочками. Ты лучше паровозы или заводы какие.

Ирина рисовала паровозы, но Конкину они не нравились:

— Тут крантика нет. Э-э, а к чему у тебя кулиса прикреплена? Ты бы лучше черчению училась.

После этих разговоров Ирина невзлюбила Конкина. Она вычеркнула его из памятки, перестала рисовать и записалась в кружок авиамоделистов. Конструкторская работа ее увлекла. Вместе с мальчишками она смастерила планер, который на лагерных соревнованиях получил приз за дальность полета.

Всех участников соревнования повезли на аэродром к летчикам. Там в этот день был праздник. На учебных самолетах летчики поднимали в воздух гостей. Ирина расхрабрилась и села в кабину вместе с одним мальчиком.

Десятиминутный полет над аэродромом так понравился ей, что она дала себе слово сделаться летчицей.

Забыв о рисовании, об играх, Ирина всю зиму прилежно занималась математикой, физикой, механикой и, запасясь справками о здоровье, весной пошла сдавать бумаги в Военно-теоретическую летную школу. Но ее даже до экзаменов не допустили. Строгий председатель комиссии сказал:

— Мы не имеем права принять. Вам ведь еще нет пятнадцати лет.

Это был удар, который Ирине нелегко было перенести. На много дней она потеряла аппетит и сон. О летчиках не могла спокойно говорить.

В восьмом классе она записалась в авиатехнический кружок. Она изучила авиационные моторы, знала на «память все типы самолетов и имена знаменитых изобретателей и летчиков.

Осенью девушка пошла сдавать экзамены в осоавиахимовскую летную школу. И опять годы были помехой: шестнадцатилетних не принимали. Что делать? Ирина стремилась к самостоятельной жизни. Она не желала зависеть от Калерии Венедиктовны. Идти на курсы стенографии или остаться в школе еще на два года и потом пойти в университет? Нет, она добьется своего!

Ирина пошла к начальнику аэродрома и стала настойчиво требовать принять ее в мотористы.

Начальник аэродрома, старый летчик Лавров, удивленно приподняв свои выгоревшие на солнце лохматые брови, с недоумением выслушал ее. Потом, хмуро взглянув на худенькую, еще не развившуюся фигуру девушки, сердито спросил:

— А мотор ты видела? Ориентируешься?

— Да, мотор знаю на память, хотите, сейчас все расскажу…

Она уже приготовилась выпалить залпом все, что знала, но Лавров замахал руками:

— Стоп! Трещать о моторе — это одно, а работать — другое. Молода ты, вот что. Подрасти немного.

Ирина, решив, что теперь не только летчицей, но даже и мотористом ей не быть, от горя разревелась. Старый воздушный волк не знал, что делать. Он кричал на нее, уговаривал, давал пить холодную воду — ничто не помогало. Девушка, уткнув голову в колени, безутешно рыдала.

Лавров взмолился:

— Да перестань ты! Вот несчастье на мою голову…

Когда Ирина немного успокоилась, он уже дружелюбно спросил:

— Где твой отец?

— Белогвардейцы убили. Он на бронепоезде воевал за революцию.

— Так, так… Михаил Большинцов, значит? А он случайно не с Балтики?

— Минным машинистом на корабле был, — ответила Ирина.

— Вроде знавал такого. Храбрый, красивый человек был.

Начальник аэродрома озабоченно потер свою бурую от загара щеку:

— Ну что ж, придется, видно, мне над тобой шефство брать. Но смотри — чтоб ни одной слезинки. Не перевариваю сырости. Будешь реветь — выгоню.

Ирина, под присмотром Лаврова, стала работать мотористом аэроклуба. Ей доверили жизнь капризного механизма, который нужно было внимательно выслушивать, перетирать, смазывать, любить. Она столько времени уделяла мотору и так ухаживала за ним, что, когда машина уходила в воздух, ей становилось тоскливо. Почему не она летает на этом самолете, а кто-то другой?

Лавров заметил, как девушка с завистью и обидой, смотрит вслед улетавшим самолетам. Однажды он подошел к ней и сердито сказал:

— Чего надулась? Небось подлетнуть хочешь? Садись в самолет — прокачу.

С этого дня Ирина часто бывала в воздухе. Лавров по-своему обучал ее. Он не признавал ни программ, ни педагогических ухищрений. Он учил ее так же, как учили его двадцать лет назад. Если Ирина делала не то, что нужно было свирепому учителю, то переговорная трубка доносила невероятную брань. Лавров не оборачиваясь выкрикивал в рупор ругательства и клялся, что больше никогда не возьмет ее с собой. Но стоило Ирине удачно выровнять машину, как переговорная трубка начинала уже довольно рокотать:

— Пр-равильно! Теперь левый вираж… Ай да Большинцова! Не девка, а всем парням парень.

И вот наступило четвертое июля. Ирина почти бежит по росистой траве, боясь отстать от широко шагающего озабоченного Лаврова. Запах ромашек перемешивается с запахом бензина. Небо голубое и недвижимое.

Закусив губу, девушка садится в переднюю кабину, чтобы самой вести машину в воздух. Сегодня с ней никого не будет. Лавров машет кургузым пальцем перед самым ее носом:

— Ну-у смотри, если чего нарушишь, лучше на землю не спускайся! Ориентируйся, говорю.

Завертелся пропеллер. От радости Ирина дала такой сильный газ, что мотор залило. Самолет, пробежав несколько метров, вдруг заглох.

Ирина виновато оглянулась. Увидев свирепо машущего руками бегущего к ней Лаврова, она от испуга дала самый невероятный газ… Машина, взревев, почти без разбега ринулась вверх.

Уже с воздуха Ирина увидела своего учителя с поднятыми кулаками и мотористов, радостно махавших ей шапками.

Самоуверенные летчики не раз пытались ухаживать за ней, но Ирина держалась с ними строго. Она ждала не пошловатых заигрываний и приставаний, а большой, неизведанной любви.

Порой девушку охватывала смутная тоска и тревога оттого, что у нее не было близкого друга. «Надо жить полной, настоящей жизнью, — записала она в памятке. — Мыслить, бороться, ненавидеть и обязательно кого-нибудь любить». Но у нее все складывалось не так, как хотелось. Она не встречала ни парней, ни девчат, которым бы могла полностью довериться и раскрыть душу. Жизнь с Калерией Венедиктовной и — нечуткость Васи Конкина приучили ее к недоверчивости и скрытности.

Кочеванова Ирина первый раз увидела в райкоме. От него исходила такая захватывающая и привлекающая к себе энергия, что ей невольно захотелось побыть подольше с ним. Особенно поразили Ирину его голубовато-серые, искрящиеся смешинками глаза и удивительно белые зубы, такие ровные, что на них без конца хотелось смотреть.

Кирилл не замечал ее взглядов, он относился к ней почти так же, как к парням, разве только с меньшей серьезностью. Выслушивая ее стремительную скороговорку о делах на аэродроме, он неожиданно прерывал ее:

— Стоп, пулемет! Отпустить гашетку. Ирочка, нельзя ли короткими очередями?

А когда она заканчивала докладывать, качал головой и, сверкнув зубами, говорил:

— Ну и болтушка!

Он не знал, что девушка умышленно затягивает разговоры.

Став самостоятельной, Ирина рассталась с бабкой Машей и Торопыгой из-за Калерии Венедиктовны, — она переехала жить во вновь построенный дом. Ей дали комнату на мансарде, в окне которой виднелись лишь крыши да фабричные трубы.

Дом походил на букву «П» — два длинных корпуса были соединены в одном конце коротким. Из окна своей комнаты Ирина могла рассмотреть, что делается в окнах другой части дома, так как дворик был узким.

Однажды в одном из окон, тоже выходивших на крышу, Ирина увидела ноги, колыхавшиеся в воздухе. Кто-то там на мансарде ходил на руках и занимался гимнастикой. Лица ей не удалось разглядеть.

«Акробат, видно, живет», — решила она.

И только летом Ирина опознала парня, который жил против нее. В воскресенье он разостлал на крыше тюфячок, улегся и стал загорать. Это был Кирилл Кочеванов. Ирина обрадовалась, ей хотелось крикнуть ему: «Ты тут от труб закоптишься, поедем лучше на взморье!» Но она не решилась. «Еще покажется, что я навязываюсь. Пусть лучше не знает, что я — его соседка, так интересней».