«Уже смешно», — думает он через двадцать минут. И через двадцать пять: «Как минимум глупо».

А рядом стоит и тоже мается бледная, коротко стриженная чернявая девушка, и на круглом ее лице — не обида и не досада, а просто-напросто самое искреннее удивление. И она входит в будку телефона-автомата, и Андрею с его поста видно, как она заталкивает в щель давно зажатую в кулаке теплую, должно быть, монету и, неудобно согнувшись, прижав трубку щекой, листает записную книжку, а потом дергает рычаг и колотит ладонью по серому ящику телефона. Не сработал.

Андрей делает два шага к ней.

— Так можно и сломать…

— Да ну, я не знаю! Заколдованные какие-то телефоны.

— А может, они удачу вам наколдовали? Пойдемте гулять. Ваш все равно, наверное, не придет.

Девчонка смотрит на него исподлобья и задумчиво кусает большой палец.

— Если я уйду, это будет подло.

— А заставлять себя ждать не подло?

— Понимаете, я в глупом положении. Я обещала подруге. В общем, у нее есть мальчик, и они поссорились. И я обещала поговорить с этим Борисом. Потому что моей подруге очень, очень плохо. Они дружат целых два года.

«Вкручивает», — насмешливо соображает Андрей.

— Ну, а что касается меня, — говорит он, катая камешек носком ботинка, — то я и не скрываю. Ну, ждал тут одну. Не пришла. Подумаешь, какая трагедия! Пойдемте, а?

Девчонка хмурит темные, сросшиеся на переносице брови.

— Интересно вы рассуждаете. Нет, вы мне не нравитесь. Разве так можно? «Подумаешь, какая трагедия!» А если у вашей знакомой случилось несчастье? Вы не должны ее бросать в беде, езжайте сейчас же к ней. У вас есть ее адрес?

— Извините, пожалуйста, — Андрей становится снисходительно высокомерным, — сколько вам лет? Хотя этот вопрос женщинам, кажется не задают?

— Мне двадцать один. И я никогда не буду скрывать свой возраст. Вы хотите сказать, что я рассуждаю наивно. Так ведь?

— Приблизительно.

— А я ненавижу молодых старичков. Таких знающих-всезнающих, скептиков-прескептиков. Кстати, вы можете меня не провожать.

Они идут рядом, метрах в двух друг от друга, и эти два метра все время пересекают разные прохожие, и Андрей теряет девушку в толпе, проталкивается, догоняет, она не смотрит в его сторону и не сворачивает.

— Послушайте, — умоляюще говорит он, — я не хотел вас обидеть. А потом — вдруг мы встретим этого вашего Бориса? Я с ним сам потолкую. короткий мужской разговор, ладно?

— Ничего не получится. У него первый разряд по боксу. Не могу же я подвергать риску жизнь незнакомого мне человека.

Чернобровую девочку зовут Ксеня Нестерова. Она библиотекарша, она учится заочно в библиотечном техникуме, она занимается в самодеятельной балетной студии. Давно-давно, много лет назад — целых пять лет, — она заболела и ушла из балетного училища. А когда выздоровела, начинать сначала было поздно. Ее бывшие однокурсницы выступали уже в отчетных концертах — старательно взбрасывали худые коленки, маленькие лебеди и большие гусята, серединка-наполовинку. А Ксеня со своим чемоданчиком, в котором лежали розовые балетки с оттоптанными носами, стала кочевать из студии в студию. Она уходила, чуть только обнаруживалось, что кружок клуба завода огнетушителей или фабрики вязальных спиц не дает достаточной профессиональной подготовки, а Одетты-Одиллии предпочитают нудному «и-раз-два-три» неутомительный флирт с принцами и злыми гениями. Ксеня — человек серьезный и упорный, и походка «третья позиция, носки врозь» для нее единственно возможная походка. Может быть, она так и родилась — с развернутыми крохотными ступнями.

Все это выяснилось уже в аллее Центрального парка культуры. Здесь клубилась пылью и взволнованно дышала танцплощадка. Всхлипывали лодочные уключины в маленьких тенистых прудах, где толстые лебеди мешали грести и требовали подачек. «Чертово колесо», скрипя, возносило к звездам и луне уютные двухместные пеналы.

Когда кабина, в которой сидели Ксеня и Андрей, повисев наверху, пока на земле проверялись билеты у следующей партии желающих, медленно ухнула в пустоту, девушка прижалась к Андрею, и его плечу стало тепло от ее ладоней.

— Неужели тебе не было страшно?

— Ты трусиха.

— Я на спор прыгала в воду с трехметровой вышки. А с тобой я могу спокойно бояться, потому что ты не боишься.

Оба заметили нечаянное «ты», но сделали вид, что не заметили, и стали повторять, чтобы оно стало привычным.

— А ты какой-нибудь чемпион, да?

— Я тебе говорю — простой мастер, таких тысячи.

— Наверное, мечтаешь быть чемпионом? Чтобы музыка «тра-та-та-та!», а ты где-нибудь на высокой-высокой башне, и на шее у тебя золотой венок с лентами, а внизу — люди, а вверху — самолеты, а на крыльях у них твоя фамилия — во-от какими буквами.

— И космические ракеты? Ну, ты даешь…

— Не знаю… Только я бы на твоем месте обязательно вот так мечтала.

— А ты, значит, сама — чтобы быть как Надя Павлова?

— Ты знаешь, нет. Нет, вру. Где-то, конечно, в чутошной клеточке — да, а вообще-то я знаю, что скорее всего ничего не получится. Просто я без этого уже не могу. Когда я танцую — я плохо танцую, но это неважно, — я, понимаешь, как бы говорю. О себе, обо всем мире, — как я его вижу. Вот мы с тобой идем, и здесь цветы, и лодка плывет, а в ней один человек, и, может быть, он очень счастливый, а может, очень несчастный. Вот это я все говорю. Смешно?

— Нет, не смешно.

Провожал он ее домой поздно, уже за полночь. Сначала — он, потом — она. До автобуса. Автобус долго стоял, поджидая последних ночных пассажиров, и Ксеня стояла на остановке, смутно белея лицом и полосками опущенных рук. Андрей оторвал билет и крикнул в окно:

— Смотри, счастливый!

— Надо съесть, — отозвалась она, — иначе не будет счастья… Ты с ума сошел, я же пошутила!

Андрей добросовестно прожевал и проглотил клочок бумаги, язык и небо стали деревянными.

— Все! Мое счастье со мной!

Автобус тронулся, и тут же появился контролер. Собственно, он не появился, он просто тихо сидел на переднем сиденье, незаметный такой старичок с чисто вымытой бородкой, в очках, в соломенной шляпе, похожий на врача или учителя. Пенсионер. Общественник.

— Граждане, — сказал он, — будьте любезны, приготовьте, пожалуйста, ваши билеты.

Очередь дошла до Андрея.

— Нету, — сокрушенно развел он руками.

— Как же так? — удивился старичок. — Некрасиво. Платите тогда штраф.

— И денег нет. — Андрею стало смешно. Ничего себе счастье! Денег действительно не было.

Автобусная публика прислушалась и загомонила. Суровая старуха, из тех, которые непременно вмешиваются в подобные конфликты, отметила, что нынешняя молодежь всегда норовит нашармака. Парень с заднего сиденья, остриженный под ноль, как новобранец, пробасил, что Андрей брал билет — он сам видел.

— Ну хорошо, если вы брали, так где же он? — обрадовался контролер. — Вы поищите. Возьмите себя в руки, успокойтесь и поищите.

— А я его съел, — весело признался Андрей.

— Как, простите?

— Да так. Элементарно съел. Ам-ам.

— Эй, малый, давай я штраф заплачу, — крикнул стриженый.

— Все заодно. Притворяется психическим. Тащите его, товарищ главный, куда следует. Пусть ему пятнадцать суток влепят за хулиганство, — деловито предложила старуха

Из автобуса пришлось выйти. И пришлось все объяснить. Старик погладил бороду.

— Суеверие, — сказал он веско. — Больше читать надо, молодой человек. Работать над собой. На дорогу-то у вас есть?

Вынул кошель-подковку, потряс, отсчитал тугими старческими пальцами пять копеек и посоветовал в другой раз поедать билеты по окончании рейса.

Так закончился этот вечер. Лег Андрей около двух, а заснул, пожалуй, к трем, чем серьезно нарушил свой спортивный режим.

У Ирины действительно был легкий характер. Такой, при котором вчерашние неприятности выглядят сегодня вроде бы и не неприятностями, и даже неизвестно, были они или нет, а если и были, то, может, все и обойдется. Поэтому она и решила вместо свидания снова поехать на сбор к Соколову. А вдруг, размышляла она, тот последний разговор ничего не значит? Что особенного, если она мельком рассказала Павлу о варианте квартирного обмена — однокомнатная плюс комната в малонаселенной на прекрасную двухкомнатную — о таком вот роскошном варианте, предложенном подругой. Павел поковырял травинкой в ядреных мелких зубах и сказал задумчивым голосом: «Ты вот что. Ты ключик мой завези мне днями, ладно?» Она знала, что это значит — вернуть ключ от его квартиры, — и она сразу заплакала, высоко держа лицо и промокая углом платка подкрашенные веки. А Павел стоял и молчал, как каменный, только травинку грыз. Но ушла она с достоинством, успокоилась и ушла, и про ключ он больше не напомнил.