А Андрей — ничего. Он просто поздоровался с дедом. Просто взвалил велосипед на плечо — так было удобнее. И просто задел — нет, провел, смазал мимоходом задним колесом по всей шеренге, только по мордам: по прыщам, по жидким эмбрионам усиков и бакенбардов, по губам, по соплям — шиной, спицами, втулкой. Кому чем попало. И они не пикнули. Они знали: его мастерский значок не на базаре куплен.

— Адик, так ты никуда не уходишь?

Андрей вздыхает.

— Ну говорил уже, ну говорил.

Старшая сестра Лена ходит по комнате и страдает. Она до того, бедная, страдает, что даже не вытерла пыль с пианино, просто вывела пальцем на крышке «Пыль». У нее много поводов для страданий. Она толстая, а в городе духотища, а первую главу диссертации надо сдавать через неделю, а она все в своей жизни всегда делала в срок, за что вознаграждена пачкой похвальных грамот, бережно хранимых дедом, университетским дипломом с отличием, компенсированным пороком сердца и полным отсутствием перспективы выйти замуж. Лена — философ, и диссертация ее называется так: «Проблема счастья в современной этике». Все трамвайные, троллейбусные и автобусные билетики, оказавшиеся счастливыми (сумма трех первых цифр равна сумме трех последних), Андрей регулярно притаскивает ей. Но семья не понимает юмора. Дед принимается кричать: «Невежество, которое еще кичится невежеством и не желает взглянуть в зеркало, дабы узреть свое тупое лицо!» «Дабы узреть» — чего уж больше! А сама Лена каждый раз кротко и монотонно объясняет Андрею, что совпадение цифр — явление совершенно не случайное, а периодически повторяющееся по теории вероятности, но к философской проблеме счастья оно совершенно никакого отношения не имеет, так как представляет собой закономерность иного порядка.

В настоящий момент Лена страдает еще и потому, что оба стола, обеденный и письменный, и диван отягощены материалами ее диссертации, а сейчас придет Вася Матвеев и устроит из этого теоретического кавардака вполне практический.

А вот и Вася. Святой человек, слесарь-новатор, тренер-общественник.

— Зачем тебе усы, Вася?

— Треп твой оставляю без внимания. Здравствуйте, Елена Борисовна. Как наука? Продвигается?

Трудно ей продвигаться, если Васька оседлал целую стопу бумажного счастья, а Елена Борисовна по деликатности стыдится ему об этом сказать.

— Трепач, газету читал?

Вася имеет в виду одну-единственную газету — «Советский спорт». Если он говорит «журнал», значит, речь идет о «Технике — молодежи».

— Гляди, чего тут пишут. На первенство мира попадает чемпион страны, точно и без дураков, по-честному. Вот говорил я, надо было нам с тобой прошлой осенью на юг ехать. Говорил — брось свою Прибалтику, тебе фрукты нужны, витамины, я бы тебе там весь организм перестроил.

— Тихо, Вася, не кипи, у меня организм — вот! — как часы.

— Чего ты в грудь стучишь, лопушок? Физиологии не знаешь. Это все футляр, оболочка. А главное что?

— Я так думаю, Вася, главное — душа.

— Трепло. Главное — система питания. Не послушал ты меня прошлой осенью. Ну ладно. Значит, так. Шлем я тебе сделаю из поролона: на двадцать граммов легче. Ты это представляешь себе? Я коврик в «Детском мире» купил такой — закачаешься. Теперь — колеса возьмешь мои. Они тоже легче. Для тебя скорость главное. Ты мимо всех с ветерком пойдешь.

— У Айвара, говорят, сейчас тоже ход приличный.

— Его ход я знаю, я на тренировках его смотрел. Он сейчас на зубах идет, вот-вот сорвется. Как ни говори — возраст. А Сокол нынешний год вообще завял. Самое твое время. Эх, Андрюха, ты бы знал, как я хочу, чтобы ты попал! Всем бы нос утер.

— Я, что ли, не хочу?

— Ты… Я даже не знаю, как тебе сказать. Бывает — есть запал, а бывает — нет, и все тут. Я уж вижу, вот стал ты губы кусать, значит, подошло тесто, а иной раз прямо хоть дрожжи подкладывай.

— Васенька, для тебя мне ничего не жалко, гляди!

Андрей свирепо мнет и терзает зубами нижнюю губу, трясет головой и рычит.

— Трепло, — грустно говорит Васька Матвеев.

Соколов вышел на балкон. Ветер дружески шлепнул его по голой груди, пощекотал влажные от сна подмышки, и Соколов засмеялся. И стал делать зарядку, глотая огромные куски прохладного и шумно выталкивая струи горячего воздуха. Потом он надел кроссовки фирмы «Адидас» и спустился во двор, весело пожелав доброго утра лифтерше, вязавшей на пороге чулок. Здесь он размялся как следует: сначала пробежался в ровном темпе, потом — высоко подбрасывая колени, потом прилег на газон и бессчетное число раз отжался от земли, вминая ладони в трефовые листья клевера и бойкую желтизну молодых одуванчиков. Словом, он добросовестно проделал все то, что каждое утро придавало его небольшому, гладкому и сильному телу привычную тугую бодрость.

Раньше, когда он только поселился в этом доме, соседи приклеивали носы к оконным стеклам, наблюдая за чудаком в тренировочном костюме. Теперь привыкли. И если заслуженный мастер спорта не маячил утром во дворе, значит, этот заслуженный мастер был на сборе или на соревнованиях. Может быть, даже за рубежом, в Милане или Льеже, и, значит, вернувшись, он поболтает с дворовыми доминошниками о политике и вообще о заграничной жизни и подарит им пепельницы с эмблемами авиакомпаний или заковыристые авторучки, которые лучше не показывать детям.

Завтрак Соколов делал себе сам. Он любил готовить и умел, и не только пельмени и вареники, но даже вполне экзотический узбекский плов, для чего на кухне хранились чугунный котел и в жестяной банке особые травки, употребляемые в качестве специй. Но завтрак был скромен: яйцо, овсянка, яблоко. Режим.

За завтраком он старался не думать и все же думал о том, о чем думать вовсе не следовало. Это правда, что нынешним летом у него не клеится. Но ничего, ничего, просто весной на оздоровительном сборе он обожрался чебуреков, а потом малость болел и филонил, но это ничего, ему еще далеко до последнего круга, и он сказал Кольке Букину, который числится его тренером, хотя тренируется Соколов сам, поскольку знает все о себе лучше Кольки Букина, — так вот, он сказал, когда Колька пристал к нему со своими сомнениями и опасениями: «Оставь, Николай Иванович, не нервничай, у меня нормальный сон и аппетит и спирометрия восемь пятьсот. Физиологией установлено, что за спадами следуют подъемы, а я за физиологию отхватил пятерку, так что все будет в ажуре».

Газету «Советский спорт» он полистал и завернул в нее грязное белье. Придет Иринка — надо будет ей сказать, чтобы сбегала в прачечную. Женщинам, подумал он, лестно ухаживать за нашим братом, им кажется, что это дает им какое-то право на нас, и пусть себе кажется — нас от этого не убудет.

Потом выяснилось, что все галстуки мятые, и любимый в том числе — темно-зеленый с узкой красно-белой полосой, под серый костюм. А вечером выступать на телевидении. Телевизионщики Соколова любят. Они говорят, что у него телегеничная улыбка. И потом он умеет излагать без бумажки: «Друзья, шансы у нас на первенстве мира хорошие. Да и как они могут быть плохими, когда за плечами каждого из нас миллионная армия физкультурников, когда такая у нас замечательная смена!..» И все такое в этом духе. «Спасибо за внимание». Ему даже сказал один из этих ребят-телевизионщиков, этакий хвощ, которому лестно звать его просто Павликом. «Павлик, — он сказал, — кончишь со своим спортом — иди к нам в комментаторы. Слушай, Павлик, у тебя дар интимной беседы со зрителем, это же редкость! Слушай, оформляйся».

Подождут, подождут. Мы еще посмотрим, кто «утратил боевые качества». А Иринке следует выдать за мятый галстук. Пока же его нужно сунуть между страниц какой-нибудь книжки потолще.

Книги стояли на полке, за протертым до блеска стеклом, в ряд, по линеечке. Учебники за первый курс — в розовой обертке, за второй — в синей, за третий, только что законченный — в желтой. Соколов сравнительно поздно поступил в институт физкультуры, поздно, как писала мать, «взялся за ум», но взялся всерьез и на полную катушку. Он считал, что поскольку он личность незаурядная и на виду, то зазорно ему перебиваться на троечках, и, когда некоторые болевшие за него преподаватели оказывали ему снисхождение на экзаменах и зачетах, супил брови и тонким чеканным голосом шпарил по билету до конца. Кроме же всего прочего, к получаемым знаниям он относился с обстоятельной запасливостью — понимал: спортивный и студенческий век короток, придется в конце концов уходить на тренерскую, а тренер сейчас нужен подкованный, и мало ли громких имен сгинуло потом бесследно за канцелярскими столами.