Между тем оркестр опять начал играть, и я тоже что-то залепетал. Я не умел танцевать. Поли невозмутимо подождал, пока я кончу, и снова заговорил:

— Я хочу вам сказать, что эти дни имеют для меня очень большое значение. Я многое понял. Вчерашний крик пробудил меня. Так просыпается сомнамбула. Это было знамение, это был кризис болезни…

— Ты был болен? — сказала Розальба.

— Хуже, — сказал Поли. — Я был стариком, который воображал себя ребенком. Теперь я знаю, что я взрослый человек, порочный, слабый, но взрослый человек. Этот крик заставил меня трезво посмотреть на самого себя. Я больше не строю иллюзий.

— Вот сила крика, — сказал Пьеретто.

Я невольно вгляделся в глаза Поли — не осоловели ли.

— Я вижу свою жизнь, — продолжал он, — как жизнь другого человека. Я знаю теперь, кто я, что у меня позади, что я делаю…

— Но вы уже слышали раньше этот крик? — перебил я его.

— Ты дубина, — сказал Пьеретто.

— Так мы перекликались на охоте, — улыбнувшись, сказал Поли.

— Значит, вы были на охоте? — вырвалось у Розальбы.

— Мы были на холме.

Последовало неловкое молчание, во время которого мы все, кроме Поли, рассматривали свои ногти. В кругу столиков снова запела та женщина. Розальба отбивала такт каблуком, видно сгорая от нетерпения. Слушая голос певицы и шарканье танцующих пар, я думал о стрекоте сверчков на черном холме.

— Ну, — сказала Розальба, — ты наговорился? Потанцуем теперь?

Поли не моргнул глазом и не двинулся с места. Он все думал об этом крике.

— Хорошо проснуться и отбросить иллюзии, — продолжал он улыбаясь. — Чувствуешь себя свободным и ответственным. Есть в нас потрясающая сила — свобода. Человек может достичь внутренней чистоты. Человек способен пойти на страдания.

Розальба раздавила сигарету о блюдечко. Пока она молчала, бедняжка, такая худая и бледная, она была терпима. По крайней мере для нас, которые в свои двадцать лет еще не знали, что такое пресыщенность. Интеллигентный голос Поли обуздал ее, сдержал. Розальба сидела как на иголках.

Наконец она спросила его в упор:

— Скажи прямо, что ты задумал? Хочешь удрать из Турина?

Поли, нахмурившись, тронул ее за плечо, потом просунул руку под мышку, как будто боялся, что она упадет, и хотел ее поддержать. Пьеретто сделал ободряющий знак, мол, ничего, обойдется, и подался вперед, как бы опасаясь упустить что-нибудь из разыгравшейся сцены. Розальба, прикрыв глаза, тяжело дышала.

— Ублажить ее? — колеблясь, сказал нам Поли. — Потанцевать с ней?

Когда мы остались за столом вдвоем, Пьеретто поймал мой взгляд и подмигнул мне. Голос женщины в оливковом платье наполнил ночь. Я сделал гримасу и сказал:

— Дерьмо.

Пьеретто, сияя, налил себе ликеру. Налил мне, выпил еще.

— В чужой монастырь со своим уставом не суйся, — изрек он. — Они тебе не нравятся?

— Я сказал — дерьмо.

— А парень-то не больно хитер, — сказал Пьеретто. — С этой женщиной можно себе больше позволить.

— Она глупа, — сказал я.

— Влюбленная женщина всегда глупа, — сказал Пьеретто.

Я на минуту прислушался к словам песни, которая вела пары: «Жить, жить… брать, брать… без страсти». Но как ни раздражали эти пустые слова, мелодия захватывала, и этому трудно было противиться. Я спрашивал себя, слышен ли голос певицы на холме.

— Вот тебе и современные ночные развлечения, — сказал Пьеретто. — Они стары как мир.

В ту ночь Розальба танцевала и с Пьеретто — в пику Поли, чтобы унизить его. Не знаю уж, сколько мы выпили все вместе, казалось, ночь никогда не кончится, но оркестр давно уже перестал играть, и Розальба подозвала официанта и потребовала, чтобы Поли расплатился и повез нас ужинать в Валентино. В кругу света, падавшего из-под абажура — только наша лампа еще горела на площадке, — мельтешило розовое платье, а с По волнами накатывал ночной холод. Так как Поли все не уходил, снова завязав разговор с Пьеретто и с официантом, Розальба выскочила, села в машину и принялась гудеть. На шум вышли хозяин кафе, официант, посетители, выпивавшие по последней за стойкой; Розальба вылезла из машины и стала звать: «Поли! Поли!»

На обратном пути Поли правил одной рукой, обнимая Розальбу за талию, а Розальба сладко потягивалась, донельзя довольная. Время от времени она оборачивалась, как бы подбадривая нас, точно мы были ее сообщники. Пьеретто все время молчал. Машина не свернула к Турину, а проехала через мосты и помчалась по дороге в Монкальери. Но и там мы не остановились; было ясно, что мы едем без всякой цели, чтобы время убить. Опьянев, я закрыл глаза.

Очнулся я от резкого толчка, с таким ощущением, будто меня взметнуло вихрем; мое кошмарное забытье продолжалось долго, и, когда я увидел над собой глубокое сияющее небо, мне показалось, что я падаю в него вниз головой. В холодном розовом свете зари машина, подскакивая на булыжнике, ехала по улице какого-то селения. Моргая глазами от ветра, врывавшегося в окошко, я огляделся и увидел, что Розальба и Пьеретто спят, а селение безлюдно и замкнуто в тишине. Только Поли спокойно крутил руль.

Он остановил машину, когда из-за гребня холма выглянуло солнце. Пьеретто был весел; Розальба щурила глаза. Боже мой, какой старой она выглядела в своем розовом платье. Все они вызывали у меня злость и в то же время жалость. Поли обернулся и с бодрым, жизнерадостным видом сказал нам «доброе утро».

— Нехорошо получилось, но я сам виноват. Где мы? — сказал я.

— Позвони домой, — сказал Пьеретто. — Скажи, что ты плохо почувствовал себя.

Поли и Розальба принялись дурачиться, кусать друг друга за ухо. Розальба вытащила из волос цветок и, не давая его Поли, который хотел его схватить, протянула мне.

— Нате, — сказала она хрипло, — и не портите нам удовольствие.

Пока мы ехали дальше, я все нюхал его и меня мучила мысль: первый раз в жизни женщина дала мне цветок, и надо же, чтобы это была такая выдра, как Розальба. Я злился на Поли за тягомотную ночь.

Показалась колокольня другого селения. По узкому проулку, между домами с крылечками и пузатыми балконами мы выехали на площадь. В утренней тени какая-то девочка брызгала на булыжник водой из бутылки.

В кафе деревянный пол был тоже обрызган, и от него пахло погребом и дождем. Мы сели у окна против солнца, и я сразу спросил про телефон. Телефона не было.

— Все из-за тебя, — сказал Поли Розальбе. — Если бы ты не заставила меня танцевать…

— Скажи лучше, если бы ты не пил, — взорвалась Розальба. — Ты уже ничего не понимал. До одурения накачался коньяком.

— Брось, — сказал Поли.

— Спроси у твоих приятелей, что ты плел! — крикнула она с озлоблением. — Спроси у них, они слышали.

Пьеретто сказал:

— Он говорил о важных вещах. О внутренней чистоте и свободном выборе.

Женщина, которая обслуживала нас, исподтишка приглядываясь к Розальбе, сказала, что на почте есть телефон. Тогда я поднялся и попросил у Пьеретто бумажник. Розальба тоже встала и сказала мне:

— Я пойду с вами. Разгоню сон. Здесь пахнет так, что можно с ума сойти.

Мы вдвоем вышли на площадь. В своем розовом платье, высокая и худая, она была чучело чучелом. Из окон высовывались головы, но на улице еще никого не было.

— В это время все в поле, — сказал я, чтобы прервать молчание.

Розальба попросила у меня сигарету.

— У меня обыкновенные «мачедония», — сказал я.

Розальба остановилась, я дал ей огня, и, закуривая, она сказала с деланным смешком:

— Вы моложе Поли.

Я поскорее отбросил спичку, которая обожгла мне пальцы.

Розальба продолжала, заливаясь краской:

— И искреннее Поли.

Я отодвинулся, не сводя с нее глаз.

— Ну вот, — сказала она, — такая у меня кожа, ни с того ни с сего краснею. Не обращайте внимания… А теперь скажите мне одну вещь.

Она хриплым голосом спросила меня, что мы делали в эти дни. Когда я стал рассказывать о нашей встрече, она заморгала глазами.