В Туапсе мы приехали уже за полночь. Нам обоим нестерпимо хотелось спать, но на вокзале нельзя было отыскать ни одного местечка на полу, не то что на скамье. Всюду вповалку лежали люди.

— Обоим спать нельзя, по очереди будем… — сказал Петька, когда мы наконец приткнулись у стены, рядом с выходом в город. — Сначала посплю часок я, потом ты…

Он тут же уснул сидя, крепко обняв кружку, а я… проснулся от его криков и его тумаков.

— Проснись! Да проснись же! — орал он мне в ухо. — Где кружка? Нету! Украли!..

Проснулся народ, все загалдели, засуетились, бросились проверять свои вещи и карманы, прибежал милиционер и повёл нас в дежурку.

— Вороны! Вот вороны-то!.. — недовольно ворчал он по дороге.

— Это он проворонил! Я на него понадеялся!.. — кричал на меня Петька.

Дежурный милиционер составил протокол и выдал нам справку о том, что у нас действительно была похищена по нашей вине благотворительная кружка. Затем нам было предложено в срочном порядке вернуться в Армавир, куда уже была дана депеша. Но так как поезд отходил вечером, то у нас впереди был целый голодный день.

— Пойдём на море смотреть, — предложил Петька. — Надо, чтобы всё время интересно было, тогда не так есть охота…

Он оказался прав: как увидал я море, так про всё на свете забыл и про голод тоже. А как только мы, поснимав с себя всё, залезли в воду, тут уж и про благотворительную кружку забыли, и про беспризорников. Вспомнили о них только тогда, когда увидали этих самых беспризорных ребят. Они, невесть откуда взявшись, уселись рядом с нашими штанами и рубашками, шлерами на деревянной подошве и галстуками. У самого старшего из них висела на шее наша кружка… Похоже было, что они решили перед нами разыграть какой-то весёлый спектакль.

— Буйла, а Буйла! Прочитай нам, что на жестянке написано, а то мы неграмотные… — начал канючить один из них.

— Прочитай, Буйла! — тянули все остальные.

— Про борьбу тут прописано… — хрипло ответил старший, изо всех сил стараясь быть серьёзным. — Они бороться с нами приехали аж из Армавира. Видите, какие они здоровые? Любого вызывают… Что нам, пацаны, делать? Пропадать нам теперь?

— А может, они сжалются?.. — захныкали все.

— Нет! И не ждите… Готовьтесь к смерти! Я буду пропадать первым…

Старший вскочил, швырнул на песок кружку, сбросил с себя невероятно рваную одёжину и остался в одних штанах, перепоясанных верёвкой так туго, что грязный живот вздулся над опояской пузырём.

— Как будем бороться? — деловито спросил он. — По одному будете на меня нападать или оба разом? На кулачках или по-хрянцузски?

Видать, для устрашения он ещё больше раздул живот. Мне сделалось тоскливо, и я стал осматриваться по сторонам: нельзя ли крикнуть кого на подмогу? А Петька повёл себя совсем иначе: он вышел из воды навстречу Буйле, легонько ткнул кулаком его в живот и спросил:

— А по-цыгански можешь?

— Могу! — не задумываясь, ответил Буйла, хотя тут же спросил: — А как это — по-цыгански?

— Очень просто. Кто кого швырнёт через себя, тот и победитель… Согласен? — сказал Петька.

— Хо… — усмехнулся сначала тихо Буйла, потом добавил громче: — Хо-хо, — а потом уж принялся безудержно хохотать вместе с остальными членами своей шайки. Хохоча, он осматривал Петьку со всех сторон, даже в макушку заглядывал, сделать ему это было не трудно: он на полторы головы был выше Петьки.

Когда осмотр был окончен, Петька выставил условие:

— Бороться будем честно. Ты поборешь — забираешь всё наше барахло, кроме галстуков и трусов, я поборю — ты возвращаешь кружку. Идёт?

Такое требование совсем озадачило Буйлу. Он перестал смеяться, задумался, вероятно прикидывая, нет ли здесь какого подвоха; затем решительно тряхнул головой, пятясь задом, начертил пяткой на песке круг и поставил в его центре кружку.

— За кружкой в круг сможет войти только тот, кто по-твоему, ну, по-цыгански, что ли, швырнёт другого через себя. И бороться будем по-честному, так я сказал…

Буйла запустил пальцы в свои грязные волосы и ловко закрутил спереди две пряди. Над его головой точно выросли два рога, и я сразу понял, почему ему дали такую кличку: он действительно стал похож на буйволёнка. Затем, широко расставив руки, как расставляют их цирковые борцы перед схваткой, Буйла, заревев диким голосом, двинулся на Петьку. Я был уверен, что мой дружок через минуту, через секунду пушинкой взовьётся в поднебесье и свалится оттуда прямо на страшные рога Буйлы…

А случилось совсем другое, даже непонятное поначалу. Как только Буйла схватил Петьку за руки, поднапёр на него, Петька податливо стал отступать от него под ликующий рёв беспризорников. Но вот Петька приостановился, как будто решив наконец оказать противнику сопротивление, а когда Буйла, вложив все свои силы, напёр на него, Петька вдруг упал на спину, — падая, он подставил под вздутый живот Буйлы согнутую ногу и тут же распрямил её изо всех сил, и Буйла перелетел через Петьку, перевернувшись в воздухе через голову, шлёпнулся спиной в воду, окатив всех солёными брызгами…

На черноморском берегу воцарилась тишина. Поверженный Буйла медленно поднялся и непонимающе уставился на Петьку. Не было у Буйлы его устрашающего вида, раскисшие его рога упали грязными прядями ему на уши, мокрые штаны облипли на тоненьких ножках.

Мы с Петькой молча оделись, неторопливо повязали галстуки. Одевшись, Петька вошёл в круг, поднял кружку, осмотрел печать и повесил кружку на шею…

— Пошли! — сказал он мне, подошёл к Буйле и протянул ему руку.

Буйла потряс Петькину руку обеими руками.

— До свидания… Если хочешь увидеть, приезжай в Армавир. Улица Почтовая, клуб пионеров над кинематографом «Люкс».

Попали мы с Борисом Белобрысом в этот земной рай среди жаркого лета, попали случайно, на казённый счёт.

Пришла в нашу станичную комсомольскую ячейку развёрстка, по которой нам предоставлялось право послать двух парней учиться на красных командиров-кавалеристов в Симферопольское училище. Вышло так, что поехать от нашей ячейки могли только мы с Борисом. Правда, для этого пришлось нас срочно принимать в комсомол, из которого нас, в свою очередь, года полтора назад перевели в пионеры по молодости лет. Оба мы были ребята крупные: Борис высокий, я широкий, так что секретарь наш не очень страдал душевно, когда подписывал мандат, в котором говорилось, что нам скоро будет по семнадцать…

А в Симферополе выяснилось, что наши старания напрасны: кавшкола была расформирована за два года до нашего приезда. Если учесть, что в училище мы ехали по требованию райвоенкомата, а потом от Симферополя до Севастополя железнодорожными «зайцами», а из Севастополя пытались проехать до Туапсе морскими безбилетниками, но были «списаны» в Ялте с парохода, то прибыли мы в «жемчужину Крыма» целиком на казённый счёт, не потратив своих денег ни копейки. А как нам хотелось иметь эти самые копейки и безудержно тратить их!

— Хлеба бы фунта три или четыре! — мечтал Борис.

— И селёдки… Или этой, как её, хамсы… — добавлял я.

Белобрыс славился у нас как художник. И он не забыл об этом и здесь.

— Ты показывай мне всё, что красивое увидишь! — требовал он. — А ещё купили бы мы бумаги и цветных карандашей…

— Конечно! Чёрт с ней, с селёдкой, одного хлеба поели бы… — немедленно согласился я с ним.

Бродя по городу, мы наткнулись на местного художника. Примостившись на парапете набережной, он рисовал на плоских камушках, отшлифованных волнами, морские «видики». Художник орудовал кисточками с непостижимой быстротой, точно рисовал не масляными красками, а расплавленным стеклом, опасаясь, что стекло затвердеет прежде, чем он успеет сделать мазок. У него не было палитры — на парапете стояло несколько блюдечек с красками. Для каждой краски была своя кисточка.